- Кто упал?

- Куда упал?

- Ефим Николаевич с ведра свалился!

Пыхтя и отдуваясь, мы бежим к рыболову. При падении он уронил шапочку и теперь солнце играет на его лысине. Он стоит на коленях во влажном, рыхлом снегу, еле удерживая удилище, которое вырывает у него из рук весьма сильная рыба.

- Отпускайте леску, дайте рыбе ход!

- Держите так, никого не слушайте, леска выдержит!

- Отойдите, дайте человеку самому все обдумать! - наперебой кричат болельщики над самым ухом рыболова.

А рыболова трясет, как в лихорадке, леска подозрительно звенит у острой кромки льда.

Мы наклоняемся над лункой и замечаем, что большая рыба с удлиненным, сжатым с боков телом никак не хочет заходить в ярко освещенную лунку.

- Никак лещ?

- Вот так лещ. И чешуя меньше, и морда кверху загнута.

- Язь, пожалуй, а?

- Да что вы! В этом язе фунтов пятнадцать. Не бывает у нас таких язей. И плавник не оранжевый, а темный.

- И уж, конечно, не щука.

- Сейчас увидим.

Раскрасневшийся Ефим Николаевич, виновато улыбаясь, тащит рыбу, как на сцене, под пристальными взглядами острых ценителей. Нам все видно, что правильно, что неверно в его суетливых, угловатых движениях, будто проверяем, как товарищ сдает трудный экзамен.

Кто-то заводит багорик под толстый, посиневший весенний лед, и на мокром снегу уже прыгает, обдавая нас холодными брызгами, огромный жерех с черной кромкой на хвосте.

Никто из нас ни разу не ловил зимой жереха. И мы решаем под дружный хохот, что явился он не случайно. Надо же было кому-нибудь разбудить уснувшего рыболова…

‹№ 2, 1951›

Борис Емельянов

Мырь

Поселок Кушум стоял на высоком красном яру. Из окон крайнего дома, в котором помещалось правление колхоза, был виден могучий хребет реки.

Стремительно огибая яр, Урал с размаху бил в подъярье на том берегу и круто сворачивал вправо, разливаясь тихим, широким плесом.

Под крутым берегом реки закручивали омута, и там, внизу, редко и гулко раздавались длинные удары, словно падали в воду яры.

На быстрину под крутой яр выходила крупная рыба.

Быстро стемнело. От реки потянуло холодом. Наступил час, когда каждый звук слышался отчетливо и чисто.

Председатель колхоза Василий Павлович Журавлев, с которым мы вдвоем сумерничали у реки, высунулся в окно и долго всматривался в черную воду.

- Темно, - сказал я. - Что ты видишь?

Он обернулся.

- Видеть, скажу тебе, парень, ничего не вижу: человек не кошка, а слышу много. Время подходит. Слушай.

- Ничего не слышу, - сказал я через минуту.

- Лучше слушай, - прошептал он.

Темнота сгущалась, поднималась к окну, заполняла комнату, в которой я давно уже перестал различать надписи на плакатах и очертания вещей. Река казалась глубже. Стало совсем тихо, спустилась ночь.

- Выйдем туда, - сказал я, показывая за окно.

По небу ползла большая косматая туча. Еле пробивался сверху тихий свет, такой тихий и слабый, что, казалось, не было у него сил дойти до земли. Все покрывала тьма.

- Буль-буль, - говорила вода внизу.

- Чшш, чшш, - шипел, осыпаясь с яра, песок.

- Иих, иих, - поскрипывала старая ветла.

- Тлинь, - крикнула птица в лесу.

- Квок, квок, - поднялся в омуте сом.

- Ти, - свистнул куличок на той стороне. - Ти!

И у меня над головой пронесся, крутясь казачьим клинком, степной ветер. Словно из разрубленной пополам тучи упал в воду золотой месяц. Мне показалось, что он зазвенел, ударяясь о волну. Я сказал об этом Василию Павловичу.

- Верно, похоже, - посмотрел он на меня удивленно. - Но только это звенит не месяц, а сторожок на мыревом перемете. Мырь приладил серебряные пуговицы жениного сарафана. Потому и звон такой.

Я не успел спросить у Василия Павловича, кто же такой Мырь - хозяин сказочной снасти с серебряными пуговицами. Кто-то вздохнул глубоко и сильно над черной, незримой водой, и она зашумела.

Я схватил Василия Павловича за руку.

- Не трожь, - горячо прошептал он, - не дыши.

Вздох повторился. Согнувшись, опершись рукой о колено, Василий Павлович стоял неподвижно, вполоборота, ухом к реке.

- Она подошла. Заповедная, - пробормотал он. - Не было слыхать с той поры. А казак спит и не знает.

И он вдруг потащил меня за собой, пошел быстро, потом побежал, и мы понеслись в темноту задами дворов, прыгая через кочки и ямы. На мое счастье председатель колхоза был грузен на ходу и скоро стал задыхаться.

- Куда бежим? Чего испугался? - спросил я. - Что там было?

Василий Павлович с разбегу остановился посреди проулка.

- Испугался. Да ты в уме, парень, - сказал он с достоинством и обидой. - В своем дому кого бояться?

И, отдышавшись, он с размаху перескочил через соседний плетень, чуть не выворотив кол, за который ухватился руками.

- Айда! - закричал он. - Лезь сюда, городской житель.

Не оставаться же мне было на темных и пустых задах незнакомого двора. Чертыхаясь, я полез через колючий, щетинистый плетень и зацепился. Послышался треск…

- Городская материя на твоих штанах?

- Городская, - сказал я хмуро, трогая косую дыру на правой штанине.

- Ты бы еще по шипам лазил в своих коверкотах, - сказал укоризненно Василий Павлович и побежал к мазанке, белевшей посередине двора.

Я огляделся. На белой стене отчетливо выступал силуэт перевернутой казачьей будары. Левая половина стены, как мне показалось, была покрыта решетчатым узором. Вскоре я заметил, что лунный свет падал на стену сквозь бредень, натянутый на колья, вбитые в крышу соседнего сеновала.

Василий Павлович тем временем стучал в дверь. На стук никто не отзывался.

- Федор, отопри, - уговаривал Василий Павлович. - Федор! Нет тебя, Федор, где ж твое мыриное счастье, - вдруг закричал он во весь голос. Где-то рядом в соседнем доме недовольно стукнула ставня, скрипнули ступени - стало быть, проснулись люди.

- Федор!

Что-то на мгновение закрыло молодой месяц, пронеслось над двором и, стукнувшись в стену рядом с Василием Павловичем, вдруг стало стоймя на землю, покачивая оборванным по краям голенищем. Странное и грозное появление старого, добротно подшитого валенка мы встретили по-разному. Я было снова полез на плетень, но Василий Павлович спокойно уселся на глиняную завалинку и громко, на весь двор, сказал:

- Мырь! Ну что ты кидаешься. Экий ты хозяин!

И я увидел, что с сеновдла во двор спускается человек. Холщовые его порты дергались в разные стороны, словно ничего, кроме ветра, не было в их, похожих на юбки, просторах.

Таинственный Мырь подошел к нам вплотную, странно расставляя ноги. Ветер расправил его спутанную русую бороду, и * она ручьем сбегала вниз по белой, шитой петухами рубашке.

А где-то наверху, где кончалась борода, зажглись удивленные детские глаза.

- Вася, - сказал он. - Вот не знал. Я думал, ребятишки будят. А мне песня снилась.

- Песня песней, - сказал Василий Павлович, - а валенками кидаться не след. Мы ведь по делу.

- А, - сказал он. - За мной пришли или ко мне?

- За тобой, - сказал Василий Павлович коротко.

- Пойду переобуюсь, - ответил он и ушел в сени, ни о чем больше не спрашивая.

- Это и есть Мырь? - спросил я. - Кто он?

Василий Павлович помедлил с ответом.

- Хороший человек. Заслуженный. Первый рыбак по реке.

- А, - сказал я.

Из сеней на двор вышел уже обутый Мырь.

- Посидим, что ли? - спросил он. - Ночь, как в городском саду, теплая.

- Некогда, Федя, - сказал Василий Павлович. - Река ждет. Вздыхает под яром красная рыба.

Федор Мырь выпрямился.

- Сам слыхал? - спросил он и протянул руку к баграм.

- Сам, - сказал Василий Павлович. - Вот и он слышал.