Поэтому сначала король переоделся в одежду простолюдина, а только потом познакомился с женщиной. Ведь лишь в одежде простолюдина он мог внушить ей искреннюю любовь и быть уверенным, что она действительно любит его. Кьеркегор пишет, что именно это делает Бог, когда Он рождается в мир Иисусом Христом, Вторым Лицом Божественной Троицы. Он не хочет добиться нашей любви, подавив нас божественным величием, могуществом и видениями вечного блаженства (которое будет доступно нам лишь в будущей жизни): Он снисходит до нашего уровня, обретая человеческую природу и облекаясь в человеческую плоть.[423] Это совершенно беспрецедентная религиозная идея, но она настолько укоренилась в западной культуре, что сегодня мы считаем ее чем-то само собой разумеющимся.

Представления, которые привил миру католицизм, до такой степени стали частью нашей жизни, что очень часто даже движения, борющиеся с христианством, оказываются пропитаны христианскими идеями. Мюррей Ротбард продемонстрировал, до какой степени такая бескомпромиссно светская идеология, как марксизм, несет на себе отпечаток христианских ересей XVI века.[424] В начале XX века американские прогрессисты считали, что освободились от веры (в основном они были протестантами), но на самом деле их терминология все равно оставалась христианской.[425]

Эти примеры еще раз свидетельствуют о том, что нам уже известно: Католическая церковь не просто внесла вклад в формирование западной цивилизации: она создала эту цивилизацию. Католическая церковь, безусловно, многое заимствовала у античности, но при этом она, как правило, совершенствовала классическую традицию. В раннем Средневековье монастыри занимались буквально всем. Научная революция стала возможна именно в Западной Европе оттого, что европейские теология и философия, глубоко католические по своей сути, создали для научных исследований благоприятные условия. Поздние схоласты изобрели международное право и сформулировали те идеи, благодаря которым возникла экономическая наука как отдельная дисциплина.

В последних двух примерах речь идет об интеллектуальных достижениях, развившихся на плодородной почве европейских университетов, которые возникли под эгидой Католической церкви в период Высокого Средневековья. В отличие от академий Древней Греции, в каждой из которых господствовала одна конкретная школа, университеты средневековой Европы стали местом для активных дискуссий и интеллектуального обмена. Дэвид Линдберг писал: «Следует подчеркнуть, что в рамках этой системы образования средневековый магистр располагал значительной свободой. Обычно средневекового профессора представляют себе человеком беспринципным и подобострастным, рабски следующим за Аристотелем и Отцами Церкви (хотя как можно рабски следовать одновременно и за тем, и за другими, не объясняют), боящимся даже на йоту отступить от требований начальства. Разумеется, заданные христианской теологией границы дозволенного существовали, но в пределах этих границ у средневекового магистра была почти полная свобода мысли и слова, и в средневековых университетах каждая доктрина – философская или теологическая – подвергалась самому тщательному рассмотрению и всесторонней критике».[426]

Стремление католических схоластов к неустанному поиску истины, к исследованию и использованию самых разнообразных источников, а также серьезное и взвешенное отношение к критике, наделили средневековую научную традицию и университеты, где развивалась и формировалась эта традиция, той витальностью, которой Запад может гордиться по праву.

Все это: экономическая теория, международное право, наука, университетская жизнь, религиозные представления, благотворительность искусство, мораль – составляет фундамент цивилизации, и на Западе все эти институты сформировались в лоне Католической церкви.

Как это ни странно, роль Католической церкви в создании западной цивилизации стала видеться яснее после того, как ее влияние пошло на убыль. В эпоху Просвещения, в XVIII веке, особое положение Католической церкви и традиционное уважение к ней впервые оказались под серьезной угрозой, причем масштабы противостояния оказались беспрецедентными в истории. В XIX веке борьба с католичеством возобновилась; наиболее яркими ее проявлениями были немецкий Kulturkampf[427] и антиклерикализм итальянских националистов. В 1905 году Франция изгнала Католическую церковь из школы. В США конец XIX и начало XX века для Католической церкви были временем расцвета, однако борьба против свобод Церкви за пределами США привела к ужасным последствиям.[428]

Происходящее в мире искусства, вероятно, наиболее ярко свидетельствует о том, к чему привело снижение роли Церкви в современном мире. Джад Догерти, почетный декан факультета философии Католического университета, отмечал негативное воздействие на искусство «обедненной антиметафизической философии нашего времени». По его мнению, между искусством той или иной цивилизации и верой этой цивилизации в трансцендентное есть несомненная взаимосвязь: «Без метафизического осознания трансцендентного и признания существования божественного интеллекта, который одновременно является и источником упорядоченности природы, и целью человеческого упования, реальность начинает восприниматься чисто материалистически. Человек становится мерой всех вещей: он более не подотчетен объективному порядку. Жизнь становится пустой и бесцельной. Эта пустота выражается в перверсиях и стерильности современного искусства, от Баухауза и кубизма до постмодернизма». Объяснение профессора Догерти не только правдоподобно, но и весьма убедительно. Если люди верят, что жизнь не имеет смысла и является результатом чистой случайности, если они считают, что нами не руководит высшая сила, то можно ли удивляться, что эти идеи отражаются на их искусстве?

Ощущение бессмысленности и хаоса стало нарастать уже в XIX веке. Фридрих Ницше писал в «Веселой науке»: «Нам снова наконец открыты все горизонты, пусть даже еще в легкой дымке, но наши корабли снова могут пуститься в плавание, готовые к любой опасности, и снова можно не сдерживать свой дух познания, не страшащийся никакого риска, и море, нагие море, раскрыло перед нами свои просторы, – никогда еще, наверное, не видывал свет такого "открытого моря"».[429] Он имеет в виду то, что в жизни нет иного смысла и порядка, чем те, которые пожелает приписать им человек, властелин мира, обладающей высшей и не имеющей пределов волей. Выдающийся историк философии Фредерик Коплстон так изложил суть ницшеанства: «Отказ от идеи, что мир был создан Богом с определенной целью, и от представления, что мир есть самовыражение абсолютной Идеи или абсолютного Духа, дает человеку свободу вложить в жизнь тот смысл, который ему угоден. Иного смысла у жизни нет».[430]

Между тем модернизм в литературе был занят разрушением упорядоченности мира письменного слова – в частности, модернисты отказались от идеи, что у рассказов и романов должны быть начало, середина и конец. Они изобретали странные сюжеты, их герои были вынуждены сражаться с хаотической, иррациональной, непостижимой Вселенной. Например, новелла Франца Кафки «Превращение» начинается так: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».[431]

В музыке дух эпохи особенно ярко проявился в атональных гармониях Арнольда Шенберга и хаотических ритмах Игоря Стравинского (прежде всего в «Весне священной» и некоторых его поздних опусах, например Симфонии в трех частях 1945 года). Вырождение архитектуры общеизвестно: оно распространилось даже на здания, которые пытаются выдать себя за католические храмы.[432]