— Может и так. Но помните, Гришневич как-то в классе сказал, что у него никогда никаких кличек не было — ни в школе, ни в армии, ни в техникуме? — засомневался Туй.

— А зачем тому младшему сержанту мне лапшу на уши вешать? Раз говорит — значит, так оно и было, — уверенно сказал Лупьяненко.

— Я тоже думаю, что это правда. К тому же нельзя исключать и того, что Гришневича могли прозвать и за глаза. Вначале те, кто его во взводе не любил, а потом как-то передали кличку его курсантам. Ну а те — нам, — поддержал Антона Тищенко.

— А чего же ты раньше молчал? — спросил Туй.

— Заколебался вчера сильно — не до этого было. А когда он стал Тищенко по морде хлестать, я сразу же и вспомнил, — объяснил Антон.

— О чем базарите? — спросил подошедший Каменев.

— Ты знаешь, какая у нашего сержанта кличка? — вопросом на вопрос ответил Лупьяненко.

— Нет.

— Говнище.

— ???

Увидев недоуменное выражение лица у Каменева, курсанты заулыбались, а Лупьяненко вновь повторил свой рассказ от начала до конца. Каменев довольно расхохотался и тут же пошел обо всем рассказывать Байракову. Вскоре о кличке сержанта знал почти весь взвод. Тищенко был благодарен Лупьяненко, что хоть таким образом он был отомщен за случившееся на утреннем осмотре.

После завтрака взвод отправился в учебный центр. Уже прошло несколько занятий, и почти все курсанты могли довольно сносно печатать. Но интенсивность тренировок не снижалась — Гришневич хотел добиться большего. К концу учебки каждый курсант должен был печатать не меньше семисот групп, но сержант хотел не меньше восьмисот. Тогда и взводного поощрят, да и самого Гришневича не забудут. Может быть, отправит в отпуск. «Надо будет сегодня проверить, кто сколько групп дает. Вроде бы все печатают, но может кто-нибудь и отстает», — подумал сержант и объявил:

— Сегодня будет что-то похожее на контрольную работу. Ваша задача — за сорок пять минут напечатать как можно больше. Норму вы знаете — семьсот групп. Кто напечатает больше всех, тот будет занесен первым в очередь увольняемых. А тот, кто меньше всего — во-первых, попадет в самый конец этой очереди, а, во-вторых, станет кандидатом номер один в наряд. Понятно? Еще раз объясняю — вначале печатаете номер карточки и свою фамилию и только потом группы. Албанов!

— Я!

— Раздай задания, — Гришневич протянул стопку карточек.

— Есть.

Албанов взял карточки и принялся неторопливо разносить их по рядам. Гришневичу это не понравилось, и он недовольно заметил:

— Я не понял, Албанов, ты что, плохо сегодня спал, а?!

— Никак нет — хорошо, — не понял сержанта Албанов.

— Если хорошо, то шевелиться надо быстрее! Или ты хочешь, чтобы я тебе приказал бегом раздавать?

Албанов ничего не ответил, но заметно ускорил шаг. Второпях он нечаянно задел телеграфный аппарат, который, как всегда, чинил Шорох.

— Што ты, как варона? Глаза пратры, Албанав! — недовольно крикнул младший сержант.

— Виноват, — пробормотал Албанов и поспешно побежал дальше.

Наконец, карточки были розданы, и взвод вопросительно посмотрел на сержанта, ожидая сигнала к началу работы. Гришневич это понял и удивленно спросил:

— А чего это вы на меня уставились? Или забыли, что урок длится ровно сорок пять минут? По звонку и начнете.

Воцарилась напряженная тишина. Резкий звонок, словно электрический разряд, потряс класс, и курсанты застучали клавишами. «Только бы не мало, только бы не меньше всех!» — пронеслось в голове Игоря. Тищенко хорошо помнил, что в прошлый раз Улан выдал восемьсот двадцать групп, а Федоренко — семьсот девяносто. А сам Игорь — только четыреста тридцать. Меньше дали только Фуганов, Стопов и Кохановский. Но разрыв был не слишком велик, и для Тищенко вполне вероятным было предположить, что на этот раз он может оказаться последним. «Вроде бы я и не такой тормоз, как Кохановский или Стопов — все делаю гораздо быстрее, а вот печатаю почти одинаково с ними. Может у меня руки какие-то не такие — не музыкальные, что ли? Хотя и руки вроде бы ни при чем — Бытько двигается, как парализованный Буратино, а ухитряется на двести групп больше меня давать. Что же делать, ведь пальцы работают на пределе?» — мучительно думал Тищенко и от волнения допустил несколько ошибок подряд. Пришлось опять снизить скорость. Все же на чем-то надо было выиграть время, и Игорь решил не печатать заглавие каждой карточки. Но все равно твердой уверенности в том, что он не последний, у Тищенко не было, и курсант решил рискнуть. В каждой карточке из тридцати групп он стал печатать на три-четыре меньше, чем положено: «Сделаю запас, а потом буду нормально печатать. Скорее всего, Гришневич, как обычно, проверит лишь конец, а начало даже смотреть не будет. А может и вообще проверять не станет. А если проверит? А если проверит, то скажу, что случайно пропустил, потому, что спешил».

— Товарищ младший сержант, у меня аппарат сломался, — неожиданно пожаловался Шороху Фуганов.

— Нада было не ламать. Стучыш па клавишам, как слон! А нада их нежна трогать, как бабу, — недовольно ответил Шорох, но все же подошел, сел на табуретку Фуганова и принялся копаться в его аппарате.

Фуганов, изобразил на своем лице некое подобие сожаления, стал рядом и наблюдал за работой младшего сержанта. «Вот Фуганов — жирная скотина, специально ведь аппарат поломал, чтобы последним не оказаться, а теперь глаза к небу закатывает и прикидывается, что жалеет об этом», — со злостью подумал Игорь. Но подумал Тищенко совершенно зря, потому что Фуганов на самом деле ничего не ломал и теперь боялся, что Гришневич может его в этом заподозрить.

Прошло сорок пять минут. Гришневич потребовал сообщить результаты и сдать ленты для проверки. Фуганову он не сказал ни слова, и последний был чрезвычайно рад такому исходу. Больше всех вновь было у Улана — девятьсот сорок групп. Это было рекордом не только взвода, но и всей роты.

— Молодец, Улан, хорошо сработал. Опять в увольнение? — спросил сержант.

— Если получится.

— На это раз получится. Ты у нас и стреляешь лучше всех, и печатаешь. Вот еще ходить бы хорошо научился — цены бы тебе не было!

Улан поморщился и все засмеялись. Во взводе было хорошо известно, что у Улана из рук вон плохо получалось со строевой, и это постоянно отравляло ему жизнь. Игорь вначале тоже засмеялся вместе со всеми, но когда Гришневич потребовал сообщить результаты дальше, Тищенко было уже не до смеха.

— Тищенко.

— Я. Пятьсот девяносто групп.

— Видишь — уже значительно лучше, чем раньше. Стоит только немного попотеть и все войдет в норму. Через месяц будешь у меня все семьсот давать, — похвалил Гришневич.

Но Игорь пока сдерживал свои чувства — еще неизвестно, как отработали его конкуренты.

— Стопов.

— Пятьсот групп.

— Мало, Стопов, мало. Надо лучше работать.

Стопов тяжело вздохнул и пожал плечами:

— Я стараюсь, товарищ сержант!

— Лучше надо стараться. Стопов, лучше! Кохановский!

— Я. Триста тридцать.

— Я не понял — сколько?! — удивленно переспросил сержант.

— Ты что, Кохановский, долбанулся? Солдат, ты охренел! Ты уже два месяца дрочишься, а еще только триста групп даешь?! Что мне Мищенко про тебя скажет, а?!

— Виноват, товарищ сержант, — едва слышно бормотал Кохановский.

— Виноват? Да ты у меня, душара вшивая, из нарядов не вылезешь! Я ведь к тебе по-человечески, а ты?! Твои родители на присяге подошли ко мне, и я отпустил тебя в увольнение, как земляка, отпустил. Я ведь к землякам всегда хорошо относился. Вон Шорох сидит… Он тоже из Брестской области. Когда надо было его сержантом оставить, я оставил. Так, Шорох?

— Была дела, — коротко ответил Шорох.

— Видишь, Кохановский — Шорох не даст мне соврать! И когда он курсантом был, а я у него командиром отделения, у нас тоже никаких проблем не было. Но он хорошим курсантом был — не стыдно было и сержантом оставить. А ты, Кохановский — натуральная чама! К тебе по-человечески, а ты… Земляк, если он чама, уже не земляк… Ладно, Кохановский, я вижу, что ты хорошего отношения не понимаешь. Будем жить по другому. Первый наряд — твой.