— А сам небось для чегой-то дом в городу вона какой отгрохал, — урезонил его Леонтий Шлыков, — да земельки прикупил… А она, земля-то, ведь тоже черная да грязная бывает… Чего ж ты чистое золотце в чулке не стал держать?

После таких слов Чулок умолкал, сердито теребя клочкастую непокорную бороду, будто проволочную.

Уж отсеялись хуторяне, и ждать прийсковских толстосумов надоело. А они подкатили в хмурый, ненастный денек.

Промозглый ледяной дождишко то колючими брызгами срывался с мутных небес, то застревал там где-то в лохматых низких тучах. И тогда зверовато и хищно рвал пронизывающий северный ветер.

Как светлого праздника ждет крестьянин дождя после сева. Но скучища в такую погоду одолевает несусветная. По дворам, по избам пробавляются мужики — всяк своей домашней работой занят. А то и спят со скуки. Вроде бы никто и не следит за улицей, редко где человек прошастает. А как остановились две тройки на поляне возле Тихоновой кузни — в момент собралась толпа.

Ребятишки неотступно толклись вокруг одной из троек. Невиданная то была тройка — в корню запряжен высокий статный конь, а пристяжки — чуть пониже ростом. Красавцы. Но больше всего удивляла масть. Были они светло-серые в черную клеточку, словно шахматная доска на каждом отпечатана. Такого дива не случалось видеть.

Бабы табунились отдельной кучкой. Немного их тут было. А мужики, не смея слишком приближаться к важным господам, все-таки держались поближе к открытым дверям кузни, куда вошли приезжие. Скоро донеслось оттуда:

— Ну веди, хозяин, показывай, где твой клад прячется.

Первым в дверях показался Тихон и, увязая деревянной ногой в размокшей земле, повел гостей к берегу. Мужики следом потянулись. А Тихон, дохромав до кромки яра, остановился и указал вниз:

— Вот, тута вот и лежит ваш клад… Кругом-то далеко: к самой плотине обходить надоть… Мокро нонче, грязно.

Видно было, что недоволен чем-то Тихон, и не случайно нажал на слова «ваш клад». Из приехавших знал он лишь главу французской компании Баласа. Этакий долговязый пожилой человек с покрасневшим горбатым тонким носом и рыбьими глазами. Словно клюв хищной птицы, торчал этот нос из-под надвинутого башлыка и настороженно и чутко поворачивался-то в одну сторону, то в другую. Такие движения свойственны лишь крупным птицам, отвыкшим от неожиданностей: не боятся они нападения, а добычу высматривают.

— А все же можно взглянуть на уголь, который из земли сам вылез? — мягко спросил Балас. — Где же он?

— Да гляди, господин хороший. Сколь хошь, гляди! Стоит копнуть лопатой — и гляди на его… Макар, — обернулся Тихон к брату, — добежи до кузни да с лопатой спустись вниз, копни, где я укажу.

— Копнуть-то я и сам знаю, где надоть, да за такое дело хоть бы сороковочку поставили, — плутовато хихикнул Макар, отходя от толпы.

— Об том вон с господами уговаривайся, — вдогонку ответил ему Тихон, поглубже натягивая картуз. — Чьей свадьбе быть, у того и водку пить.

Редкие капли дождя, гонимые осатаневшим ветром, хлестко щелкали по одежде, больно ударяли в лицо. Стоя недалеко от кромки яра и придерживая руками полы плаща, Балас не отворачивался от ветра, не вытирал мокрого лица, он уставился в точку, куда показал Тихон. Никто не заметил, когда Балас дал знак (либо тот сам догадался), но один из его свиты бегом пустился за Макаром, шагавшим уже к плотине.

— Ну, а с землицей-то как же? — первым вкрадчиво заговорил Чулок, вроде бы не надеясь даже, что Балас его услышит. — Решать надоть с землей.

Но Балас расслышал, оказывается, и, не повернув головы, лишь слегка поведя хищным носом в сторону мужиков, словно бы про себя спросил:

— А если я вам с пуда добытого угля платить буду — почем за пуд возьмете?

Мужики мялись, переспрашивая друг у друга, о чем говорил Балас, потому как стоял он одиноко, в стороне даже от своих спутников. Мужики тоже не лезли пока к яру. А попробуй ответь сразу на такой вопрос.

— По три копейки за пуд, — раньше всех сообразил Прошечка. — Дешевше и соглашаться нельзя.

Мужики, удивленные столь ничтожной, по их мнению ценой, зашикали на Прокопия Силыча.

— Эт задарма отдать, стал быть? — подал свой голос кум Гаврюха. — У себя в лавке такие цены назначь.

— А ты помолчи, черт-дурак, — оборвал его Прошечка, — коли бог рассудку не дал! Сам не стоит алтына, а тянется за полтиной! Тебе вон козлиные орешки от мого Кузьки и то не посчитать, как он разок до ветру сходит.

Кестер Иван Федорович хмыкнул в короткие усы, ничего не сказал. Он-то понимал, что цена не безобидная, но в разговор не ввязывался, поскольку жил на собственной земле и сюда пришел любопытства ради.

— Х-хе, — замотал головой Леонтий Шлыков, — да ведь я за три копейки заплатку на пим и то пришивать не стану. Лучше задарма сделаю…

— Еще ты, черт-дурак, туды же! — круто повернулся к нему Прошечка. — Пустоголовый. Куды конь с копытом, туды и рак с клешней. Ишь ведь заплатку к чему приравнял!

— Ты лаяться-то погодил бы, Прокопий Силыч, — заверещал Демид Бондарь своим бабьим голоском, — да пояснил бы народу про ети самые три копейки, чего они обозначают…

— Умный так разберет, а в дураке и дубинка не вольна, — отрезал Прошечка. — Чего ж вам еще пояснять-то, черти-дураки?

Балас чутко прислушивался к мужичьим голосам, но не подавал виду, окостенело уставившись под яр, где — по подсказке Тихона сверху — Макар лопатой нащупывал клад. Копнул он всего два раза, и уже показалась под песком твердая чернота. Потом она обнаружилась полукругом, по прямому срезу которого открылись несколько небольших кусков. Сопровождающий Макара торопливо схватил один из них, отряхнул сырой песок с него и крикнул вверх своим:

— Ловите!

Протянулось несколько рук. В чьи-то кусок этот попал и пошел гулять в оживившейся толпе приехавших. А Балас, покопавшись в кармане, достал золотой рубль и, простерши над обрывом ладонь, крикнул Макару:

— Ну, получай на водку, открыватель!

Мужики жадным взглядом проводили сверкнувшую монету: повезло Макару.

— Дык с землицей-то как же сладимся? — громко спросил Чулок, выжидательно глядя золотопромышленнику в затылок. Балас не торопился с ответом. Убедившись, что Макар изловил подачку, и еще подержав протянутую руку над обрывом, он не спеша повернулся к народу, И тут все увидели, что под носом у него висит нечто препротивное — даже мужикам неловко стало.

— Вот ему, — указал Балас в сторону невидимого за кручей Макара, — вот ему я все и заплатил. А вы очень богато жить захотели. Вам я не заплачу ни полушки.

— Как же так? — вырвалось у Тихона.

— Вот так. Чья это земля, где вы живете? Кому она принадлежит?

— Опчеству, — разноголосо и недружно ответили мужики.

— Нет! — возразил Балас и, заметив у себя под носом непорядок и нимало не смущаясь, полез в карман за платком. — Помещик Бородин — хозяин этой земли.

— Дык ведь помер он с коих пор, — удивился Леонтий Шлыков такому обороту. — И барыню его давно бог прибрал.

— Помещик Бородин, Николай Петрович, жив и здоров. Проживает в Петербурге. Не так давно вернулся из Парижа, с моей родины. — Балас обвел победным взглядом ошарашенных таким известием крестьян и, указав на одного из своих спутников с портфелем, добавил: — Вот там — купчая… Не я вам платить буду, а вы мне, если нужда появится. Прощайте, мужики! — и он направился к коляскам.

— Вот дык разбогатели мы с твого угля, Тихон Михалыч, — гулко выдохнул кум Гаврюха. — Вот дык озолотил ты нас!

— Стал быть, про наследника-то не байки сказывали… Жив-здоров и в Петербурге проживает, — будто про себя рассуждал Иван Корнилович Мастаков. — А чего ж он с нас деньги-то не брал столь годов, коль его это земля…

— Ты, черт-дурак, замолчи! — ощетинился Прошечка. — Чулок ты, чулок и есть суконный, черт-дурак! Ты думаешь, у его всего и наследства — вот этот клочок? Кругом-то земля продана и перепродана по пять разов. Ему дороже сборщика держать возля наших дворов… А что — уголь, дык он про его небось и теперь не знает.