Митька подыгрывал им, барабаня по пустому перевернутому ведру кнутовищем. А Нюрка выхаживала по середке фургона, приплясывая на толстой широкой плахе. Бедовая она девчушка, эта самая Нюрка, Степке под стать.
Тихон ехал впереди на возу сена, а Макар правил второй подводой.
— Чегой-то Егора с вами не видать? — спросил Васька, не останавливаясь. — На возу, что ль, спит?
— Не поехал он, — вдогонку крикнул Макар, — вас на стану ждет.
Для чего Егору понадобилось остаться, Ваське стало известно сразу же, как только вернулись на стан. Оказывается, уговорились они с Макаром втайне от Мирона совершить одно дельце. И состояло оно в том, чтобы накосить машиной воз травы, свезти его на Прийск, сбыть на базаре да купить водки.
— А как же мы будем косить, ежели у нас всего две лошади? — недоумевал Васька.
— Чудной ты, — сердился Егор, оглядываясь на Степку, складывавшего кизяки под полевой будкой, — один воз-то и на паре накосить можно, либо вон у суседки коня попросим на час-другой, — кивнул он в сторону Прошечкиного стана, — чать-то, не откажет.
С затаенной радостью Васька одобрил этот план и охотно отправился попросить у Катюхи коня…
А уж Степке сегодня настоящий праздник выдался — никаких забот. Приказано ему кизяки под будкой хорошенько уложить, чтобы место для мешков с мукой и овсом осталось, да еду на ужин разогреть — вот и все дела. А после того сам себе хозяин, что хочешь, то и делай. Выспаться б можно всласть, да не под телегой, а в будке. Так ведь спать-то, как на грех, сегодня не хочется.
— Ты чего эт ходил долго? — упрекнул Егор Ваську, когда тот подвел коня к уже запряженной в сенокосилку паре. — Смеркаться скоро станет. Наскочим в темноте на кочку — машину попортим.
— Так ведь уговорить же надо было ее, хозяйку-то, — хохотнул Васька. — Не враз она согласилась.
— Не вра-аз. А сам, как кот после горячего блина, облизывется… Давай-ка цепляй грабли да поедем скорейши.
Хоть и добрую траву они выбрали, но пока скосили, сгребли, сложили на воз — время-то за полночь перевалило. Потому Егор Проказин сразу поехал на стан к отцу, чтобы поспать часика два-три и пораньше на базар уехать. А Васька, отработавшись, заглянул в будку — спит уж домовник — и отправился к своей Катюхе. Пока привязывал коня, корму задавал, услышала Катька, выскочила из будки.
— Васенька, долго-то как ты! Ужин давно простыл, да и ночки-то уж мало остается. А много ли ночек таких вольных у нас!
Будка у Прошечки — ни у кого такой нет — просторная, снаружи обшита в елочку, покрыта жестью, с большим окном. А раскрашена, что терем: зеленая она, наличник у окна белый, крыша красная. И не стремянка к двери подставляется — целое крылечко, тоже крашеное. Внутри и столик есть, и лежанка, и нары с одного конца.
Степка и сам удивился, отчего это ему не поспалось — на зорьке проснулся. Выспался, наверно: улегся-то вон как рано вчера. Глаза открыл, огляделся. Как же так? Ни Егора, ни Васьки нет. В будке пусто, а им, стало быть, на воздухе лучше? Не обувшись и даже картуза не накинув, наружу выбрался. Косилка и грабли тут стоят, но не то что людей — лошадей-то ни одной нет. И ужин простыл не тронутый. На душе прохладно стало, неприютно: уж не случилось ли чего? Пошире глаза распахнул, своих лошадей признал возле проказинского стана. Запряжены они, и кто-то там ходит. Вот ведь как все оборачивается! Добежать надо, узнать…
— Дядь Егор! — крикнул издали. — А Васька-то наш где же?
— А на стану его нету, что ль?
— Нету.
Егор улыбнулся, значительно присвистнул и, помолчав, неопределенно сказал:
— Не задавится, так явится… А тебе зачем он?.. Ты чего не спишь-то?
Степка понял, что ничего он тут не добьется, и, не ответив Егору, повернул обратно. Роса холодная так и бодрит, последние остатки сна как рукой снимает. Сзади вслед ему несется:
— Придет он скоро, ты спи без оглядки!
Ишь ведь какой, — без оглядки, а у самих все какие-то тайности. Ничего толком не расскажут.
Ночь-то короткая в это время — зорька с зорькой едва разминуться успевает. Вон из-за леска опять уж новый день проглядывать начинает. Забелелось там небо, а по низу, над вершинами берез, как щека Ксюшкина высовывается, — такое же бледно-румяное.
Постоял Степка на своем стану, туда-сюда повернулся, и будто кто за рукав потянул его к Прошечкиной будке. Тихонечко подступился к ней, неслышно. Сбоку к крылечку подошел, оперся на него локтями, а ухо к двери приложил. Повременил минутку-другую и еще опасливее, на пальчиках, двинулся обратно. Да такая лукавая улыбка приклеилась к его лицу — ничем не отдерешь!
Вернувшись на угретое место под суконными ватолами, стащенными с трех постелей, Степка закрылся с головой и стал думать. Вот она, песня-то Васькина, не пустая, выходит, была, хоть и надоела до смерти: «…Тропой заветною в знакомый дом пойдешь…»
Дом-то этот рядышком стоит, никакой тропы искать не надо.
Вторым заходом Степка уснул покрепче, покойнее, чем в первый раз. А проснувшись часов в девять и обнаружив рядом спящего Ваську, никак не мог сомкнуть глаз — таращатся, хоть выколи их.
Лежать надоело, и встанешь, так делать нечего. Однако Степка поднялся все-таки. Побродил по стану. Скука. Принялся разводить костер да вчерашний ужин, никем не тронутый, снова разогревать. Но, попробовав кашу суточной давности, скосоротился, будто нечаянно клюквину во рту раздавил. Надумал разгорячить ее сильнее, может, и воротится прежний вкус. Подкинул пару кизяков, огонь подправил и пошел Ваську будить.
— Васька, Васьк, будя тебе дрыхнуть-то, вставай!
Толкнул его кулаком в бок — Васька потянулся, замычал и открыл глаза.
— Чего тебе?
— Наши, знать, скоро приедут, а ты все спишь. Вот чего.
— Ну, еще маленечко…
— Маленечко… Ночью-то где ты был?
— Траву с Егором косили.
— А посля?
— Ну, спать лег. Чего ты привязался?
— Спать он лег, — как старик, ворчал Степка. — С Катькой ты целовался, вот чего!
От этих слов Ваську вроде бы ветром перевернуло: отшвырнул ватолу, сел и, ухватив Степку за чуб, ехидно спросил:
— Подглядывал, сопливец?
— Ничего я не подглядывал, — обиделся Степка, высвобождая космы из Васькиной руки. — А ты не хватайся больно-то — хуже будет.
Васька и сам догадался, что руки тут распускать не годится: разболтает ведь, чертенок, на весь свет, до Прошечки дойдет слух — пропала тогда Катюха.
— Ты, Степа, знаешь чего, — начал он с лаской в голосе, на какую только был способен, — не лез бы под ноги большим.
— А я и не лезу. Не поспалось мне, проснулся — никого нету. Хотел узнать, где ты. Одному-то ведь ночью скучно…
— Ну ладноть, пока греется твоя каша, я еще чуток подремлю. А ты про это помалкивай.
— Само собой. Малое дите, что ль, я?
Но подремать Ваське больше не удалось. Мысли полезли в голову нехорошие. Ведь до чего же свободно чувствовали они себя с Катькой: ни души вокруг! А она, «душа-то», рядом была…
— Васька, — просунув голову в дверь будки, жалобно возгласил Степка, — каша-то вся сгорела, пока мы тут болтали…
— Тьфу ты, стряпуха! Ну картошек свари хоть нечищеных. Есть там картошки-то?
— Есть.
— Вари давай.
Пока Степка горелую кашу отдирал от котла, мыл его, сделав из травы вехотку, костер совсем затухать стал. Только котел с картошкой на таган подвесил, Егор подкатил на паре, запряженной в пустой фургон.
— Ты чего, все один, что ль, хозяйничаешь?
— Чего же один-то? Васька вон в будке валяется.
— Нашел ты его, — выспрашивал Егор, торопливо распрягая лошадей, — аль сам нашелся?
— Да он и не терялся вовсе: в другом углу под ватолами спал, а я спросонок-то не разглядел. Темно в будке…
— Врешь ты, шельмец, по глазам вижу — врешь.
— Для чего же мне врать?
Привязав коней к колоде, Егор приволок большущий сверток и, разворачивая край попоны, заговорщически шептал:
— Глянь, чего я накупил-то!