Возле монастыря, кроме парочки разодетых полусонных барынь, в немыслимых шляпах и с веерами, плывущих вдоль стены, Василий никого не встретил и, пока соображал, куда теперь податься, обнаружил, что конь вынес его за кладбищенскую ограду… Так и не тронул он повода, пока в степь не выехал. Тут огляделся по сторонам и вдали, на фоне голубого льняного поля, заметил бледно-малиновый платок. Не она ли? Повернул коня на тропинку и, приближаясь, все отчетливее понимал: не ошибся. Она это, она!

Застучало в груди. Даже топот копыт и тряска не могли заглушить отчаянных в груди ударов. Дышать нечем. Тесен стал ворот гимнастерки. Рванул его — отлетели две верхние пуговицы.

Катюха заслышала конника издали. Сжалась вся, заметалась, не зная, куда податься, и мысленно прощаясь с только что обретенной волей. Ни всадника, ни коня разглядеть затуманенными глазами она, понятно, не могла. А военная одежда преследователя совсем сбила ее с толку: не иначе как должностное лицо специально за ней послано…

Едва повернув на межу и слегка потянув на себя повод, Василий на ходу соскочил с коня и, пробежав рядом с ним сажени три, остановился. Испуганная стояла Катюха, готовая сопротивляться. С десяток шагов разделяло их, не больше. Глянула Катерина в упор на солдата — лицо ее вмиг преобразилось, и над степью взвился режущий крик:

— Ва-а-а-ся!

Они обнялись. И потемнело в глазах у Катюхи от счастья.

— Ой! — стонала она, вытирая слезы радости. — Ой-ой! Да откудова ж ты объявился тута? Да неужли же и в мое окошко глянуло солнышко?..

— Ну, будя, будя тебе, Катя, — увещевал Василий, одною рукой придерживая ее, а другою поправляя после поцелуя светлые усы. — Ну видишь, привел бог и нам встренуться… Дак чего ж мы, так и будем торчать серед степи?

Шагая межою, они обогнули угол голубого поля с ровными бесшумными волнами, угасающими на кромке, и направились к речке, к прибрежным кустам. Карашка, их немой свидетель, то норовил пристроиться в ряд с хозяином, щекоча ему лицо пепельной гривой, то, играя, совал морду между головами дружно идущих впереди людей, словно пытаясь разъединить их.

— Глянь, как соскучился об хозяине Карашка-то, а? — говорила Катюха, поглаживая коня по храпу. — Неужли помнит он тебя, а?

— Може, и помнит, — уклончиво отозвался Василий. — И ты, гляжу я, не забыла вроде бы хотя и с Кузькой столь годов прообнималась…

— Побойся бога, Василий Григорич, — нахмурила брови Катюха, правая бровь от обиды еще заметнее надломилась. — Аль запамятовал, с какой радостью шла я за его?.. Да коли хватило бы сил смириться с его любовью, не вдарилась бы, знать, в бега-то. Уж не обессудь на прямом слове: тебя не чаяла встренуть. Думала, и глаз своих в мою сторону не поворотишь.

— Ты, чисто бабка Пигаска, про глаза-то сказываешь… Ну да ладноть… Здесь вот на травке привал сделаем.

И, умостившись на тесном потничке; переговорили они обо всем, и не только минувшее за годы разлуки обсказали друг другу, но и о будущем поговорили. Положив голову на седло и столкнут в траву фуражку, Василий лежал на спине. У самого лица его покачивался белый цветок полевой ромашки. А Катюха, сидя рядом, трепетно перебирала его русые волосы и неотрывно глядела в лицо, будто видела его в последний разок. Во веки веков не уходить бы с этого места! И ничего бы не менять в судьбе.

Они не видели, как надвинулись низкие тучи. И лишь первые капли дождя вернули их из сказки в реальный мир, к тоскливым житейским заботам.

— Поедем, что ль? — спросил Василий, надевая фуражку. — А то намочит тебя — опять захвораешь…

— Пойдем, — выдохнула она, словно голову над топор подставила. — Темнеть уж, кажись, начинает, а тебе ведь ехать-то вон сколь далеко.

Едва заметный подъем к дороге одолели вяло, нехотя.

— Поедем, что ль, на копи-то? — спросила Катюха. — Так ведь мы и не уговорились об этом.

— Погоди, Катя. С недельку хоть потерпи. Дай оглядеться, одуматься мне.

— А враз да станичники нагрянут за эту недельку, тогда как?

Пока шли полем, Василий рассуждал беспечнее, проще. А как выбрались на дорогу да в город вошли, понял он, как просто может встретиться знакомый, даже свой, хуторской, да не дай бог, с бабой — прощай тогда все секреты! Не удержать молву.

— Ну, вот чего, — сказал он решительно, — хоть три дня выдержи. Одежу свою попрячь, чтобы не торчала по вешалкам, и сама хоть под землей живи. Приеду я за тобой.

Домой возвращался Василий уже за полночь. Знал, что дед ворчать станет и допытываться, какие такие дела задержали внука в городе до поздней ночи. А более того страшил его разговор с дедом о разделе, об отъезде из хутора. И объяснить-то этого никак нельзя. Придется выдумывать что-то, врать, изворачиваться. Как и все Рословы, не умел врать Василий, не выносил лицемерия и лжи.

Дождик, так и не набрав силы, давно перестал. С чистого черного неба глядело много ярких звезд. Притихшая ночная степь не отзывалась птичьими голосами, не шептала пшеничными колосьями — спала глубоким, богатырским сном, дыша могучим хлебным духом и разнося ароматы степного разнотравья. Не подгоняя бегущего ровной рысью коня, Василий жадно пил этот родной воздух, словно прощаясь и желая насытиться им на многие годы.

Предстоящий разговор с дедом не шел из головы. Постепенно Василий открыл для себя совершенно вроде бы неожиданное: не столь деда он боится-то, а себя самого! Ему, природному хлеборобу, надо покинуть землю, крестьянский труд и семью, взрастившую его на этой земле. Как оторваться от всего этого? Как перешагнуть через себя? Но ему и в голову не приходило оставить Катюху в беде. Мысленно был он уже неразрывно повит с нею невидимыми путами навсегда.

От стольких волнений, свалившихся на него в последние дни, от недосыпания, от тяжких дум шумело в голове, как в пивном котле. Хотел закурить, хватился — ни единой спички в коробке не осталось, и огниво, подаренное перед смертью башкирцем, с собою не взял. Сойдет и без курева: до хутора, пожалуй, с пяток верст не насчитается.

Подобрал повода, кованые каблуки в конские бока впились, и ветром понесся по укатанной степной дороге. Начинал брезжить рассвет, и скоро впереди разглядел он подводу. Захотелось догнать ее, но Карашка уже минуты три шел хорошим, убористым галопом, а подвода, будто привидение, уходила от него с такой же скоростью — ни стука от нее, ни шума. Заело парня — подстегнул коня… Нет! Саженей сто тридцать словно распоркой между ними легли. От Карашки потным жаром пахнуло, но резво идет, азартно.

Вот уж последний бугор перед хутором впереди показался. И вдруг подвода вильнула с дороги влево, тише пошла, а человек, соскочив с нее, на развилке остановился. Кто таков? Что ему надо? Оробел на какой-то момент Василий, поубавил скорости.

По этой дороге никто, кроме Виктора Ивановича Данина, не ездил раньше. И выводит она в станичный конец хутора — чуть подальше его жилья… Стоп! Да ведь это он, кажись, и стоит у дороги-то.

— Здравствуйте, Виктор Иванович! — громко сказал Василий, не доехав до свертка с десяток саженей.

— Постой-постой! — весело поднял руку Данин. — Да ведь эт, никак, Рослов Васек объявился — вот так фунт изюму!

Соскочив с седла, Василий протянул руку, поздоровался.

— Карашку-то загнал, небось, волк тебя задави. Гляди, замылил коня… Табачку не найдется?

— А огонек есть? — спросил Василий. — От самого города не курил ни разу.

— Огня хоть на целый пожар хватит, а табачок вот вышел в дороге… Не могу я без его, сам знаешь небось. Тоже коня уж погнал было, да гляжу — едет кто-то… Вот спасибо, выручил ты меня… Да сыпни-ка еще в горстку, чтоб до утра хватило. А то у меня и дома, кажить, все выдохлось.

Они закурили. Василий приметил в поведении Виктора Ивановича какую-то не свойственную ему суетливость и взволнованность.

«Неужли же без табака так оголодал человек?» — подумал Василий, глядя, как у Данина просыпается табак из горсти. Подвода его в полуста саженях остановилась. В телеге что-то лежит, а что — не разобрать.