– Вы их пугали?
– Пугать их не надо было. Они сами все видели. Они видели, сколько талантливых людей выходят из ГИТИСа и где они все пропадают. Им просто хотелось быть вместе. Мы играли спектакль – они менялись, росли. К ним приходили кинорежиссеры, предлагали роли. Не в сериале, а в кино. Мы не препятствовали. Мы говорили: ребята, это общее дело, если вас буду узнавать, если вы обогатитесь в работе с такими режиссерами, как Александр Рогожкин или Алексей Учитель, – все на пользу.
– А кто уже узнаваем?
– Оля Калашникова снялась в «Штрафбате», мне кажется, дебют вполне достойный. Тем более что Николай Николаевич Досталь пришел, когда были форс-мажорные обстоятельства, попросил, и мы ее отпустили на пару недель… Мы очень много работали и работаем. Одно дело – находиться под шапкой «Мастерская Петра Фоменко», где мы были столько лет вместе и возникла репутация. А тут мастерская другого человека. Ну, фамилия режиссера на слуху. Но ребятам приходилось самим доказывать, что они могут. Важно, что у нас появилось очень много друзей. Очень много людей, которые хотели, чтобы это сохранилось. Главным было, чтобы не закружилась голова. Хотя их не надо было предупреждать, потому что они сами все понимали.
– Стало быть, новый театр…
– Я не называл это театром. Мы называли это студией. Для меня театр – во многом производство. Механизм.
Штатное расписание. А студийность – это то, о чем говорил Вахтангов: школа-студия-театр. Это когда ты уже не студент, но еще не артист, когда театр в твоей жизни ценнее, чем что-либо. Это немножко летучий момент, он быстро уходит. Но без него жить в театре невозможно. Потом люди это вспоминают и этим живут. Эти воспоминания дают энергию, силу выдержать жизни прессинг. Школа-студия-театр – это школа великая. Просто она сегодня нивелируется. Ее нет. Студии заглохли. Мы обедняем сам театральный процесс. Мы думаем, что сразу возникнет что-то гениальное, на века, и это переменит наше мировоззрение! Но так же не бывает. Новый воздух должен быть, а зритель найдется, и он находится. На наши спектакли – «Мальчики», «Мариенбад» – люди записывались и записываются, на них нельзя попасть… Студия – это внутреннее состояние. Внутреннее самочувствие. Душевное состояние. Когда Лев Абрамович Додин приходил к нам на «Мальчиков» со своим артистами, у нас состоялось очень интересная беседа. Он сказал: ребята, когда вы попадаете в разные театральные организмы, вы можете пенять на кого угодно, говорить, что вам не повезло в жизни, что режиссер не видит вас в той или иной роли, партнеры недостаточно к вам внимательны, а тут у вас одинаковые стартовые возможности, если что-то не получится, причина в вас, а это так трудно – признать причину в себе. По-моему, гениально сказал. Мы играли «Мальчиков» на фестивале «Радуга» в Петербурге на площадке у Додина, и когда мы пришли – мы пришли в дом. И на гримерных столиках нашли записки с добрыми напутствиями, и ребята, когда уходили, тоже им написали. Мне всегда интересно входить в дом театральный. Или – создавать свой театральный дом. Театры должны возникать. И – страшное слово – не умирать, нет, но исчерпываться. Когда наша студия переросла в театр, и мы все это почувствовали – я сказал: слава Богу. Потому что думать с самого начала, что вот мы сформируем некую труппу… сразу становилось не по себе. Каждый артист, который сложился, имеет право на судьбоносную роль. А эти ребята могли работать в ансамбле солистов: я понимаю, что я сегодня играю и веду действие, а ребята мне помогают, а завтра он будет вести действие, и я буду ему помогать, играя даже небольшую роль. Но это долго не могло продержаться. Понятно, что завтра будут семьи, начнут рождаться дети, театр не сможет быть для них самым главным делом на свете, главным останется личная жизнь, семья…
– А для вас?
– Я человек, живущий чуть в другом измерении. Для меня театр… может, это звучит красиво, но это правда… театр стал смыслом жизни. Ну, так случилось. Иногда я думаю, может, не стоило в это так сильно входить, может, стоило заняться своим бытом, личной жизнью… Театр ведь стал сейчас просто профессией, и это правильно. Но для меня он по-прежнему остается смыслом жизни. Я с утра до вечера занимаюсь этим. Я не могу не прийти на свой вечерний спектакль во МХАТ или Малый. Если не прихожу – для меня ЧП. Даже если мне тяжело смотреть, я устал – я сижу за кулисами и слушаю, как идет спектакль, как он чувствуется. Если постановка моего ученика – я не могу не позвонить, не прибежать. Мне всегда интересно, что происходит в других институтах, театрах, какие выходят книги. Иногда, конечно, возникает мысль: а может, не надо, может, надо просто жить, просто радоваться…
– Это оттого, что что-то царапает, больно вдруг отчего-то?
– От одиночества.
– Вы себя ощущаете анахронизмом?
– Нет. Я не знаю, как я себя ощущаю. Я просто живу и работаю. А как меня ощущают другие, я не знаю. Может быть, считают, что я не самый расчетливый человек. Потому что я отказываюсь от каких-то предложений, от которых не отказываются, и многие не понимают, почему. Я не мог и не могу существовать на потоке. Я говорил о своем театральном доме, а на этом пути уже были приобретения и потери. Прежняя рана остается…
– Вы говорите о Бронной, откуда пришлось уйти?
– Да. Там была группа моих однокурсников и друзей-артистов, ребят, которые приобретены были судьбой. Когда мы работали вместе и получали от этого радость, и затеяли «Короля Лира», и понимали, что студийно это сделать уже невозможно, тогда возникло предложение от театра: войти группой в одиннадцать человек. Я сразу договорился: что на условиях, если вокруг меня будет строиться театр. Если нет – мы повернемся и уйдем. Мы проработали семь лет, мы создали репертуар, мне кажется, мы создали театр. Но театру на Бронной не захотелось по этому пути развиваться. Все правильно. Значит эти отношения закончены. А так как у меня заканчивался контракт, то мы ушли. Ребят я никого не уводил. Я не хочу вдаваться в подробности, но это часть биографии.
– Тяжелая была история?
– Тяжелая. Просто потому, что мы отвечаем за тех, кого приручаем. И та группа людей, с которыми ты проходишь жизнь… Хотя понимаешь, что сделать ничего нельзя. Я надеялся, что это продлится в другом каком-то месте. Ребята уже не были как студенты, они были сложившиеся личности, с семьями, кто-то нуждался в жилье… Это более острая ситуация. Они были артисты. Они уже претендовали на роли. И имели право на роли. Такие, когда роль меняет что-то в актерской судьбе. И поодиночке они не хотели работать. Людям, которые прошли такой путь, им не хочется просто обслуживать фантазию того или иного режиссера. И вот такое единство по крови разрушилось…
– А почему вы пошли в режиссеры?
– Я жил, и родители сейчас живут, и дом у меня душевный там – в городе Краснодаре. Как все подростки, ходил в драмкружок, хотел быть артистом, но актерских данных у меня нет, навык актерский я приобрел благодаря профессии и опыту, а изначально – нет. Но когда приехал на гастроли театр на Малой Бронной, и я посмотрел несколько спектаклей… По тем временам удовольствие дорогостоящее, три пятьдесят или три семьдесят – билет. Мама дала мне деньги, и я пошел в театр Оперетты, где проходили гастроли, на «Ромео и Джульетту». Я даже помню ряд, и когда приезжаю, всегда иду и сажусь в этот ряд. Так вот, я сел сбоку, где проход, ряд 16-й. Я помню, как они вышли, как прозвучала музыка, как все застыли, и Смирнитский начал выкрикивать, «как две равноуважаемые семьи»… И вдруг я почувствовал, что не хочу там среди них ходить, я хочу все это организовывать. Я не знаю, как это возникает. Может, потому что я сидел далеко и не видел лиц, а видел фигурки… Я даже не оценивал, хорошо это или плохо. Я просто понял, что это мое. Потом я попросил у мамы еще денежку и посмотрел «Дон Жуана», который меня сразил, одно из самых сильных театральных впечатлений, я видел его потом много раз. Спектакли ведь входят и живут в нас, помогая в профессии и в жизни. Когда негативные входят, то хоть профессию забрось. Тогда хочется ощетиниться и не любишь театр, не нравится… Фамилии Эфрос я не знал. Я вырезал из афиши его портрет и с тех пор стал следить за ним. Пятнадцать лет мне было, и я уже понял, что хочу быть режиссером. Я поставил «Любовь к трем апельсинам» еще в школе, начал читать книжки. В семнадцать лет страшно было ехать в Москву поступать. А рядом Институт культуры, режиссерское отделение, пусть и для самодеятельности. Педагоги из Питера замечательные. Во время учебы я сделал два спектакля, меня оставляли в аспирантуре, но я как максималист сказал: я не имею права преподавать без опыта, я многое не умею. И тогда в клубе «Строитель» я организовал молодежный любительский театр, и мы играли Достоевского и Булгакова, экспериментировали с пространством. Четыре главы, связанные с Мастером и Маргаритой, мы играли на плоской крыше, внизу ходили трамваи, слышны были звуки, храм рядом стоял, зрители сидели амфитеатром, мы прикармливали голубей и на развалившейся старой обсерватории разыгрывали эту историю… Естественно, нас закрыли, как положено. Шли восьмидесятые.