– Вы всегда жили в атмосфере любви?
– Да, меня мама любила так, что мне хватило жить без папы. Мы жили вдвоем, и мне хватило ее любви. Я себя чувствовала как-то защищенно. Детство мое было абсолютно гармоничным. Оно было нищим, очень бедным, судя по фотографиям…
– А что на фотографиях?
– На фотографиях совершенно поразительный ребенок. Я болела корью или какой-то другой тяжелой болезнью, и вот стоит худая-худая девочка, скобочкой пострижена, с поросенком целлулоидным в руке. Платьице короткое, тоже очень-очень скромное. Тем не менее, как мне мама рассказывала, когда вызвали врача, он пришел, а я пою. Пою. Мне четыре или пять. И врач говорит: а тут больные-то есть? А высокая температура… Я помню, Оля, что когда мамин брат, дядя Леша, приехал к нам в Чашников о, где мы с мамой жили, это была какого-то барачного типа постройка – но в цветах, потому что моя мама сажала цветы…
– Чашниково – это где?
– По Ленинградскому шоссе, под Москвой.
– А родились где?
– В Белебее.
– Татарская ССР?
– Татарская ССР. К концу войны. Эвакуация, мамочка туда приехала и там меня родила. Она рожала меня долго, она мне рассказывала. Сейчас, к сожалению, она не помнит ничего и меня спрашивает, а я ей рассказываю. Ей девяносто один. Поэтому я всем говорю: слушайте ваших мам, пока они помнят… Я рассказываю ей, как она меня родила. Ее долго не было в палате, и когда она вернулась, ей все говорили: ой, Лиза, а мы думали, ты померла. А она говорит: да вы что, я же вам сказала, что должна родить королеву, так я родила королеву.
– Вы единственный ребенок?
– Единственный.
– Отец погиб на фронте?
– Нет, не на фронте. Он еще долго жил. Но, правда, с другой женщиной.
– Ив вас никогда не было чувства робости, неуверенности?
– Все время. У меня, знаете, чувство робости вместе со мной живет.
– Притом, что вы хрупкий и деликатный человек, впечатление, что вы абсолютно победительны…
– Да что вы!
– Я не знаю, как это соединяется…
– И я не знаю, как это соединяется.
– Кто-то сказал замечательную фразу: не теряйте отчаяния. Оно бывает вам свойственно? Или нет?
– У меня хватает сил… у меня бывают такие минуты, но хватает сил…
– Преодолеть?
– Сказать: стоп, тихо, это история абсолютно сиюминутная. Это еще не правда, это неверно. Вот как бы так…
– Знаете, у Блока с женой Любовью Дмитриевной был случай, когда кто-то ее обидел, это было некрасиво, и он, взяв ее за руку, сказал: Люба, идем, ничего этого не было. И они ушли.
– Да, это близко. Более того. Я уже… не хочется говорить эти слова, но страна объявила, сколько мне лет, ничего не поделать… пришлось на этот объявленный день уехать с Глебом и Ваней в Египет… Так вот, я уже пожила, и жизнь, которой я жила и живу, она что-то говорит сама за себя, может быть… А насчет робости – вот какая интересная история. Я приезжала маленькая к бабушке Акулине Васильевне, она жила в деревне Максы Рязанской области. Мама отправляла меня с весны на лето, одну, сажала на поезд, там меня встречали какие-то люди, я ехала на телеге, какой-то дедушка вез, через грязь… Наконец, выходила моя бабуля Акулина Васильевна из своей старой покосившейся избы, встречала меня, и я заходила. Там бабулина кровать, печка, скрип мышей ночью…
– Ивы на печке?
– Я на печке. Все обклеено из «Огонька» живописью. Вся изба. Бабушка сама обклеивала. И двустворчатые маленькие окошечки. А между окнами в огромных количествах таблетки разнообразные. Она боготворила лекарства. Просто млела перед ними. Стол, выскобленный ножом, мне маленькой казалось, что очень длинный. И какая-то над дверью огромная балка. Когда входили дяди, все ударялись. Это было так смешно: бух, ой! Пригибались и входили в комнату. А между бревнами пространства – в окошко смотреть не обязательно, можно смотреть в эти щели. И вот я приехала, и собрался народ поглядеть на московскую девочку. А я – тот человек с поросенком и пронзительным взглядом. Вот как моя кошка Маша смотрит. Она куда-то глубоко смотрит. И я смотрела в эту щель, и собирался народ, и они говорили: Ин, ну станцуй, Ин, ну станцуй. И я, робкая девочка, выходила и танцевала, и пела. Вот что это такое – не знаю. Но это есть. Как бы робость – и выходила. Все вместе, понимаете?
– Понимаю, это очень похоже на «Начало».
– Да, может быть.
– Фильм «Начало» ужасно похож на вас. «В огне брода нет» тоже. Вы начинали близко к себе. А теперь играете совершенно другие роли, трагикомические, гротесковые. Что за перемена с вами произошла как с актрисой?
– Во-первых, я играю то, что предлагают…
– А разве не на вас ставят спектакли?
– Что вы имеете в виду? В «Женитьбе» мне очень интересно. Но это не на меня ставят, конечно. В театре мне предлагает Марк Анатольевич, что он предлагает, то и предлагает.
– Но вы первая актриса театра! У вас единственной гримерная на одного человека…
– Мы здесь жили вместе с Риточкой Струновой, замечательной актрисой, которой больше нет. И я очень по ней скучаю. Мне ее не хватает. Близкий человек.
– Вам и Коли Караченцева, должно быть, не хватает?
– Очень! Очень не хватает!
– Я смотрела на фотографию, я помню вас обоих – какая Неле, какой Тиль!.. Что это такое – быть первой актрисой театра?
– А я, откровенно говоря, не знаю, что.
– Когда вы слышите про себя: гениальная, великая…
– Я отношусь к этому… я даже не знаю… сейчас принято так говорить. Обесцененные слова. Я серьезно вам говорю, каждая работа – это незнание. Есть ощущение, чувство, все интуитивно. Я вступаю в абсолютно неведомый для меня мир. Но это может быть то, что меня безумно волнует. О чем я всегда мечтаю – чтобы драматургия меня за горло взяла…
– Аркадина в «Чайке» взяла?
– Было безумно интересно. Безумно.
– А в «Мудреце», «Варваре и еретике», «Женитьбе»? Остро, парадоксально, смешно. Конечно, хотелось бы, чтобы, кроме смеха, слезы…
– Откровенно говоря, я сейчас ищу такую пьесу, где можно рассказать о женщине то, что я сегодня понимаю, не о молодой девушке, а о зрелой женщине. Но два года назад я сыграла Кручинину в «Без вины виноватых» у Глеба. Это для меня тоже была важная работа. Не жанр. Это была история. Абсолютно другой тип женщины-актрисы. Это не те актрисы, которые сейчас на телевидении перед нами возникают. Мне кажется, мы открыли там важное, чего никто не открыл. Почему она после того, как оправилась от болезни, не поехала на могилу сына? Двадцать лет или сколько там прошло. Она признается, что ей нравится быть с сыном, разговаривать с ним. Вы понимаете, на какой бритве, на каком острие она живет между реальной и нереальной жизнью! Потому что ей ее одиночество ценнее, чем все вокруг. Потому что оно полно иллюзий, которые стали для нее реальностью.
– Поэтому она не хотела видеть могилу?
– Да! Мы ответили на этот вопрос! Иначе было бы странно. Более того, почему она пошла в актрисы? Потому что это единственное давало ей силы жить в той стороне, нормальной. Здесь она отдавала чувство, что накапливалось в ней, оно уходило из нее, и тогда она становилась нормальной. Вроде бы. Это такое одиночество!.. То есть совсем другого рода женщина, которая живет по своим законам. Я видела Аллу Тарасову в этой роли, но там это пропущено. А это главное…
– Как вы работаете с Глебом Панфиловым? Он знал это заранее?
– Нет! Мы эту историю открыли!.. И нас это потрясло.
– Мне рассказывал Петр Тодоровский, когда вы снимались у него в «Военно-полевом романе», как в сцене с Андрейченко вы вдруг стали доставать из шкафа платье и дарить ей, жена – любовнице мужа, такая импровизация…
– Я сейчас не помню… Я не знала, как буду играть, как буду реагировать. Но так это возникло. Петр Ефимович – замечательный человек. У него нет: только так и не иначе. Ему можно предлагать. Он принимает и радуется.