Старик взгляд выдержал.

— А вы бы приказали замучить человека? — спросил старик неожиданно спокойно. — Смогли бы приказать вырвать ему ногти? Разрешили бы пытать умирающего? Если это нужно для большого, правильного дела. Если это спасет десятки жизней. Смогли бы? Вам ведь тогда, во время погрома, нужно было не с Администратором пререкаться, а врываться с ходу в офис, выносить всех вооруженных, мочить на хер всех, кто попытался бы помешать выносить детей. Даже детей убивать, если бы они стояли на пути. Так бы вы спасли хоть кого-то. А так — никого не спасли. И сами чуть не подохли, уважаемый господин Александров!

От спокойного, размеренного тона голос старика взлетел вверх и сорвался в хрип.

Старик схватился за грудь.

Иван вскочил, но старик остановил его движением руки, достал из резной деревянной коробки на столе двухцветную капсулу и проглотил. Замер, закрыв глаза.

На виске у него билась жилка. Левая щека подергивалась.

Иван неловко стоял возле стола, не зная, звать ли помощь или просто ждать.

Старик открыл глаза.

— Садитесь, Иван. Извините за то, что вспылил. В моем возрасте это неприлично.

— В вашем возрасте это опасно, — сказал Иван. — Я позову кого-нибудь.

— Я сказал — сядьте. У меня все пройдет. Уже прошло, — старик несколько раз глубоко вздохнул. — Прошло.

Иван сел в кресло.

— Вы извините меня… — тихо сказал старик.

— За что?

— За то, что напомнил…

— А я и не забывал. После того как меня оттуда уволокли, я долго думал. Меня отправили в дом отдыха, в сосновый бор к озеру. А после завтрака брал блокнот, ручку, шел на дальний берег и рисовал, чертил, считал… Если бы сразу пошел внутрь. Столько-то убито моими парнями, столько-то вывезено. После первого неудачного разговора со Старшим Администратором — плюс столько к потерям. Вход через дверь… атака через окна… плюс десять процентов к потерям… минус десять процентов… Даже после начала перестрелки я мог спасти несколько сотен человек. Не менее трех сотен… Не менее трех сотен, понимаете? Вы думаете, я этого не знал? Не понял? Но не это самое странное, Василий Кузьмич. Странное то, что я не знаю… честно, не знаю, как бы я поступил сейчас, если бы меня отправили сейчас к тому самому офису Службы Спасения. Я бы пошел на рывок? Я бы выкосил всех возражающих, а детей пинками согнал бы в автобус, спасая им жизни? Или все так же пытался бы переубедить того белобрысого подонка? Я не знаю. Я даже не могу себе представить, что должен был бы сделать. Посмотреть отвлеченно, со стороны, как можно холоднее, и сказать себе, что по Акту о Свободе Воли я не имел права навязывать что-либо предавшимся. Не имел права. Все просто. Я чист. Я получил выговор по итогам всего происшествия не за то, что не вывез детей, а за то, что ударил Старшего Администратора и полез в здание. Ну и потерял своего замкомвзвода. За прапора, которого я даже по фамилии не запомнил, мне вломили от имени командования, а за удар — по просьбе регионального офиса Службы Спасения… Я поступил правильно, чего же у меня до сих пор все внутри не на месте? Почему я себя ненавижу за тот день и не могу понять, ненавижу себя за то, что не спас три сотни жизней, или за то, что сам остался жив? Я и в Конюшню согласился идти, чтобы отвлечься, забыть о том дне. И почти забыл. Совсем недавно вспомнил, снова увидел во сне и понял, что ничего не изменилось, что я так и остался перед зданием, рассматриваю ту корявую надпись и пытаюсь придумать, как поступить. Как будет правильно-правильно-правильно… И не могу ничего придумать, — Иван ударил себя кулаком по колену и замолчал.

— Извините, — сказал старик. — На самом деле — извините.

— Пошел ты… — пробормотал Иван. — Оставь меня в покое…

— Хорошо, — кивнул старик.

Дверь открылась, и вошел один из охранников.

— Проводи нашего гостя в его комнату, — сказал старик. — Предложи снотворное.

— В жопу…

— Не предлагай. Проводи и проследи, чтобы его не беспокоили. Отдыхайте, Иван!

Иван встал, пошел к двери.

За спиной щелкнул селектор.

— Ну что? — спросил старик.

— Он назвал три имени и два адреса. Больше не знает ничего.

Иван услышал крик, непрерывающийся крик боли.

— Вы в этом уверены? — Голос старика не дрогнул.

— Уверен.

— Отпустите его, — сказал старик ровным голосом.

— Хорошо.

— И запись допроса принесите мне.

Иван вышел из кабинета, забрал свой пистолет и магазины, прошел за охранником по коридору, подождал, пока он открыл дверь, вошел внутрь.

Лег, не раздеваясь, на не расстеленную кровать, снял пистолет с предохранителя, передернул затвор. Патрон отлетел в сторону, ударился о стену. Круль все сделал по-настоящему, даже патрон в стволе. Все знает, все понимает.

Дуло медленно повернулось к Ивану, заглянуло ему в лицо.

«Умиротворитель» не станет возражать и пытаться остановить стрелка. Пистолетам не свойственно думать за людей. Патрон в стволе, палец на спуске, пистолет обязан подчиниться и выстрелить, ударить по капсюлю, выплюнуть пулю. А куда она полетит — в грудь галата или в лоб бывшего специального агента — это не его дело.

Иван положил на спуск большой палец правой руки.

Одно легкое движение пальца — и он окажется в Аду. Это самоубийство, такое не прощается.

Ему никогда раньше не приходило в голову… Иван засмеялся. Ему никогда не приходила в голову пуля. И не приходила в голову мысль, что можно вот так легко все решить. Ад? Нормально. А чего он может еще ждать? Он виновен в смерти нескольких сотен людей. Не потому, что убил их, а потому, что не смог убить других. Потому, что не смог принять правильное решение. За одно это ему положен Ад. И вряд ли он сможет искупить свою вину даже вечными муками.

Как он раньше до этого не додумался? Тяга к саморазрушению? Наверное, психологи не зря едят свой хлеб.

И что ему терять? Он даже к исповеди не был допущен. Даже к исповеди. Он принял чужие грехи, не задумываясь, принял… Иван снова засмеялся, ненавидя себя за свой же смех. Принял просто, как кусок хлеба с солью.

Ему нужно было все рассказать Шестикрылому и Токареву. Рассказать, и сейчас все уже было бы по-другому, проще все было бы. Он бы знал, что его ждет. Хотя…

Он и сейчас знает, что его ждет в черной глубине ствола.

Но если бы он все сказал Токареву, то были бы живы ребята: Юрасик, Коваленок, Смотрич… Квятковский не стрелял бы в затылок Марко… Не имел бы такой возможности и повода для выстрела.

Пистолет пах смазкой. Подушечка большого пальца зудела, палец не привык давить на спуск, обычно этим занимался указательный.

Какой глубокий люфт у пистолета. Ивану нравилось, когда у спуска долгий ход. Всегда нравилось, а сейчас… сейчас это неприятно. Все уже должно было закончиться. Целую секунду назад.

Не отводить взгляд. И не закрывать глаза. Интересно, что он увидит? Вспышку? Пулю? И сразу разверзнется Ад? Сразу и навсегда.

Дверь к комнату распахнулась без стука, вошел старик, сел на стул напротив кровати.

— Ничего-ничего, — сказал старик, — продолжайте. Я спохватился, что вы вышли в не очень хорошем настроении. Странное такое выражение лица у вас было. А если — суицид, подумал вдруг я? Не так часто удается поприсутствовать при самоубийстве. Если вы подождете всего пару минут, я прикажу принести видеокамеру. Потом снимем интервью с вами в аду, смонтируем. У меня христианский канал с руками оторвет. Наглядное пособие по борьбе с суицидальными наклонностями у людей, особенно на Святой земле.

Дуло перед глазами Ивана задрожало.

— А вы чего так, на расстоянии? — спросил старик. — Разве не нужно приставить дуло к виску? Есть легенда, что раньше, лет двести назад, морские офицеры наливали воду в дуло револьвера и только после этого пуляли себе в рот. Вроде бы голова разлеталась еще смешнее.

Пистолет стал тяжелым, а спуск перестал подаваться под пальцем.

— Хотя, знаете, в рот совать пистолет не стоит. Есть в этом что-то от латентной гомосексуальности. А содомский грех не приветствуется, знаете ли. Не делай с мужчиной то, что делаешь с женой, сказано в Святом Писании. А ведь до Возвращения, не поверите, начинали регистрировать гомосексуальные браки даже в храмах. Честно. Так что вы лучше все-таки в висок. Или в сердце, но там можно промазать. Знаете, вы пистолет приставьте под нижнюю челюсть. Вот тогда, да еще при вашем калибре, отлетите совершенно однозначно. И без гнусных двусмысленностей, — старик забросил ногу за ногу, четким, отточенным движением поддернув штанину. — Кстати, чуть не забыл. Вы… Как бы это помягче вам сказать… Простыни, на которых вы лежите, стоят очень недешево. Тут вообще все стоит недешево. Если бы позволили застелить все пленкой… Или еще лучше — вышли бы во двор. Но я не настаиваю… Пожалуйста, стреляйте здесь, но пленочку все-таки… И видеокамеру…