Потом я видела Сахаровых еще в Экс-ле-Бен. Их стилизованные танцы и тщательность отделки малейшего движения, позы и костюмов, несомненно, были исключительные по вкусу и таланту исполнения.
В ноябре 1925 года я приняла православие, на Пасху следующего года впервые говела и причащалась вместе с Андреем и Вовой. Я была счастлива. Хотя по рождению я была католичкою, православная вера мне всегда была близка, так как я не только часто посещала русские храмы, но и училась Закону Божьему у священника театрального училища отца Пигулевского, который впоследствии учил также и Вову. Мы оба храним о нем светлую память.
В 1926 году, 2 мая, в Пасхальную ночь, я пригласила к себе на виллу «Алам» С. П. Дягилева, Корибут-Кубитовича и артистов его труппы: Сергея Лифаря, Бориса Кохно, Тамару Карсавину, Петра и Федю Владимировых и некоторых других. Все собрались у меня на вилле, откуда поехали в заказанных мною автокарах в Ниццу в собор и после заутрени вернулись разговляться ко мне на виллу, где был приготовлен пасхальный стол с пасхами, куличами, крашеными яйцами, окороками и всякими другими яствами. После ужина стали танцевать. Сережа Лифарь, выпив за ужином, начал ухаживать за Тамарой Карсавиной, что очень не понравилось С. П. Дягилеву, и он положил этому конец, сказав: «Молодой человек, вы, кажется, слишком развеселились, пора домой», и они оба уехали в Монте-Карло. Сережа Лифарь подробно описывает эту Пасхальную ночь в своей книге.
В один из первых своих приездов в Париж мне посчастливилось снова встретиться с Анной Павловой на одном благотворительном вечере в Клеридже. Она танцевала в этот вечер свои очаровательные маленькие вещицы. После представления я пошла ее поцеловать, и мы бросились друг другу в объятия. «Малечка, как я счастлива вас опять видеть! Давайте поставимте вместе гран-па балета «Пахита», как это было в Петербурге. Здесь, в Париже, Тата Карсавина, Вера Трефилова, Седова, Егорова, Преображенская. Вы будете танцевать главную роль, а мы все позади вас, не правда ли, какая это будет прелесть!» И это говорила Павлова в апогее своей славы, предлагая танцевать во второй линии за мною. Трогательно это было, бесконечно трогательно с ее стороны. В этом она показала себя мировой артисткой и чудным человеком.
После этой нашей первой встречи в эмиграции Анна Павлова приехала в Монте-Карло и часто бывала у меня на вилле, к завтраку или к обеду. Мы чудно проводили с ней время. Анна Павлова пригласила нас и некоторых наших друзей обедать в Спортинг-Клуб в Монте-Карло. Обед был очень веселый, и мы вспоминали дорогое нам прошлое: Мариинский театр, нашу артистическую карьеру. После обеда все решили зайти в игорные комнаты. Павлова странно, по-своему одевалась; она, собственно говоря, не носила платья, а поверх нижней юбки обматывала себя широким шарфом, который закреплялся булавками. Длинная бахрома шарфа свисала на плечи, заменяя рукава. Павлова, живая и очень нервная, любила играть, но, не полагаясь на свою память, просила двух друзей стоять возле нее и запоминать те номера, на которые она будет ставить. Ставила она очень быстро и по всему столу, а если номер был далеко и рукой она не могла его достать, то брала длинную лопатку и толкала свою ставку, сбивая по дороге чужие ставки со своих мест. Конечно, со всех сторон раздавались протесты, и все оборачивались в ее сторону, но, узнав ее, тотчас успокаивались: «Да это ведь Павлова, знаменитая Павлова». Она сконфуженно начинала извиняться и, желая поправить сдвинутые ставки, невольно бахромой своего шарфа сдвигала другие. Это продолжалось весь вечер, но игроки охотно ей помогали с улыбкой. К концу вечера она проигралась и попросила у меня в долг тысячу франков, которые она мне вернула потом в прелестном черном шелковом бумажнике с золотой застежкой. Я бережно храню его на память о незабвенной Павловой.
Когда Анна Павлова уезжала, мы все поехали ее провожать в Ниццу. Нас предупредили знакомые, что с ее отъездом всегда бывает много суеты, и это оказалось верно. Началось с того, что в вагон начали вносить бесчисленное количество ручного багажа всех видов и размеров. Павлова все пересчитывала, ошибалась, снова пересчитывала, суетилась, путалась, все старались помочь, тоже пересчитывали, тоже путались в счете, что, конечно, только увеличивало суету, она сердилась, а потом улыбалась. Наконец все пришло в порядок и все успокоились, как вдруг снова поднялась невероятная суета и волнение: «А где же клетка с моей птичкой?» - кричит Павлова, и снова все бросаются во все стороны в поисках ее клетки, так, словно из всего багажа эта клетка была самое драгоценное, что она имела. К счастью, клетку скоро нашли, и Анна Павлова благополучно укатила в Париж, махая нам рукою через окно.
Потом я видела Павлову в Париже, когда она танцевала «Жизель» в театре Елисейских полей. Чувствовалась ее усталость, но все же это было замечательное представление, и она была в этом балете неподражаема. Во второй картине этого балета, когда она по косой линии пересекала сцену на пальцах, держа лилию в руках, это было так бесподобно, что казалось, она движется не касаясь земли, будто плывет по воздуху, как неземная.
Вера Трефилова была первой из моих товарок, кого я встретила в Париже. Как только мне сообщили ее адрес, я сейчас же поехала к ней в гостиницу «Савой», где она остановилась. Она замечательно молодо выглядела, и С. П. Дягилев сейчас же стал ее уговаривать выступить у него в Монте-Карло. Она давно не выступала и не работала, но так блестяще подготовилась к этому спектаклю, что когда мы ее увидели в Монте-Карло в «Лебедином озере», то все были поражены ее стильным выходом, классическим поклоном и поразительным умением держать себя на сцене, во всем была видна наша школа: благородство в движениях, изяшество поз - одним словом, тот класс, которого здесь давно не видали и отвыкли видеть. Она была исключительно хороша в этом балете, и он по справедливости считался ее лучшим. После нее все, которые выступали в «Лебедином озере», не могли даже с ней сравниться.
Любу Егорову я всегда очень любила, и со дня ее выхода из училища она у меня часто бывала, иногда гостила и даже ездила со мною в Вену в 1908 году. После первого неудачного брака с Мамонтовым она вышла замуж за большого друга первых дней моей юности князя Никиту Сергеевича Трубецкого. В эмиграции она открыла студию танцев и великолепно ее поставила. Смело могу сказать, что она является лучшей в Париже, о чем я могу судить по ее ученицам, которые иногда ко мне заходят. У всех видна прекрасная школа, ноги и руки поставлены как следует, и исполнение выдержано в духе нашей Императорской школы. Егорова гостила у меня на вилле «Алам», когда выступала у Дягилева, и жила у меня со своим мужем, князем Трубецким.
На юге Франции обосновалась и Юлия Николаевна Седова. Она часто бывала у меня со своими двумя уже взрослыми дочерьми. Она открыла свою школу в Каннах.
Двадцать восьмого апреля 1928 года ко мне приехала на виллу «Алам» Зоя Инкина. Я так была счастлива, когда она мне накануне позвонила. Я рада была узнать, что она жива, ведь она была подругой детства Вовы и я хорошо знала всю ее семью. Я с нетерпением ждала ее, чтобы узнать о судьбе моей шкатулки с письмами Ники, которые я им дала на хранение перед отъездом на Кавказ.
То, что она мне сказала, нанесло мне ужасный удар. У них на квартире часто производились обыски, ее мать была арестована, хранение писем становилось опасным, и они были вынуждены сжечь их.
Я многое потеряла - и состояние, и дом, и драгоценности, лишилась счастливой, беззаботной жизни. Но из всего потерянного я ничто так не оплакиваю, как эти письма. Ведь тогда была еще надежда, что многое вернется, но этих писем, дотла сгоревших, вернуть нельзя, как нельзя их и заменить. А эти десять лет я все время мечтала когда-нибудь их снова увидеть и перечесть, вспомнить мечты и переживания ранней юности. Теперь все это рухнуло. Я потеряла самое драгоценное воспоминание, свято хранившееся у меня. Даже теперь, более двадцати лет спустя, когда я вспоминаю мою встречу с Зоей, так тоскливо и грустно становится на душе.