— Ах, Г., — отреагировала С., — ты такой гадкий! Если кому сказать, что ты тут говоришь, никто не поверит. Но я всегда говорила, что ты гадкий.

— Да, ты всегда так говорила! — Г. ласкал кошку, бившуюся в экстазе.

День был очень жарким, к ланчу подали много вина, и любовные игры шли весь день.

Наконец Мефистофель спрыгнул со стены туда, где извивалась и каталась серая кошка, — но, увы, он промахнулся.

— Боже мой! — Г. искренне переживал. — Такой промах просто непростителен.

С., страдая, следила за мучениями нашей кошки и часто трагически и громко выражала свои сомнения, в одном ли сексе тут дело?

— Да вы только посмотрите, — говорила она, — это ведь мы. Мы именно такие.

— Да вовсе мы не такие, — возражал Г. — Во всем виноват Мефистофель. Его бы надо застрелить.

Причем немедленно, решили мы все; или хотя бы запереть, чтобы дать шанс молодому красавцу из соседнего дома.

Но красивого молодого кота тигровой окраски не было видно.

Мы всё сидели за вином, солнце вовсю сияло; наша принцесса танцевала, каталась, кидалась по дереву вверх и вниз, и при каждом удобном случае старый кот прихватывал ее снова и снова.

— Беда в том, — заметил Г., — что он слишком стар для нее.

— Боже мой, — не выдержала С., — пора уводить тебя домой. Потому что, если не уведу, клянусь, ты сам трахнешь эту кошку.

— Да я бы не возражал, — ответил Г., — такое совершенство, такое очаровательное создание. И такая сказочная принцесса растрачивает себя на старого кота, не могу этого видеть.

На следующий день вернулась зима: сад стал холодным и мокрым. И наша серая кошка тоже вернулась к своему образу жизни — капризам и надменности. А старый кот лежал на садовой стене под медленным английским дождем, по-прежнему победитель среди всех остальных соискателей, и выжидал.

Глава четвертая

Серая кошка легко переносила беременность. Она рысью мчалась в сад, снова и снова носилась вверх-вниз по дереву, а затем, припав к дереву, поворачивала головку с полузакрытыми глазами, готовая выслушать аплодисменты. Она перепрыгивала сразу три-четыре ступеньки. Она залезала, подтягиваясь на лапах, под диван. И поскольку уже поняла, что любой при первом взгляде на нее готов впасть в экстаз: «Ах, какая прекрасная кошка!» — к приходу гостей всегда оказывалась возле входной двери и сидела в соответствующей позе.

Но в какой-то момент, стараясь проскользнуть между столбиками перил, чтобы спрыгнуть на нижний лестничный пролет, киска вдруг почувствовала, что у нее не получается. Она снова попробовала — и снова не смогла. Униженная этим, она притворилась, что вовсе и не собиралась ничего такого делать, что она предпочитает пройтись по длинному пути, исследуя все повороты лестницы.

Ее скачки вверх и вниз по дереву стали медленнее, а потом и вовсе прекратились.

А когда котята зашевелились в ее животе, кошка удивилась и рассердилась.

Обычно за две недели до окота кошка обходит все углы и шкафы, обнюхивает все, выбирает подходящее место, а это не так-то просто. Эта кошка не делала ничего подобного. Я вытащила все туфли из шкафа в спальне, показала ей хорошее место — темное, удобное, защищенное. Она заглянула в шкаф и тут же вышла обратно. Я предлагала ей другие места. Они не то чтобы не понравились кошке; казалось, она просто не понимает, о чем речь.

За день до окота она все же покаталась на стуле по каким-то старым газетам, но как-то автоматически, без всякой цели. Какая-то железа, вырабатывающая гормоны, или что у них там есть, действовала, подсказывала ей, что необходимо двигаться; кошка подчинилась, но в основе ее действий не лежал личный жизненный опыт, по крайней мере, так казалось, потому что больше она не пробовала.

В день окота только через три часа схваток бедняга поняла, что происходит, и удивленно замяукала, сидя на кухонном полу, а когда я приказала ей идти наверх, в шкаф, она повиновалась. Но не осталась там. Она бесцельно бродила по всему дому, принюхиваясь на этой последней стадии к разным углам, но, не проявив интереса ни к одному, снова спустилась в кухню. Боль или болезненные ощущения ослабли, и она моментально о них забыла и была готова и дальше вести привычную жизнь — избалованного, обожаемого котенка. Вообще-то она, по сути дела, и была еще котенком.

Я отнесла киску наверх и заставила остаться в шкафу. Она не хотела. Она не проявляла ни одной из полагающихся природой реакций. В сущности, она была трогательна, несуразна — и смешна, и смотреть на нее было забавно. Когда схватки стали сильнее, кошечка рассердилась. Когда под конец боль стала сильной, она замяукала, но только желая выразить свой протест, свое неудовольствие. Мы ее раздражали тем, что одобряли этот навязанный ей процесс.

Завораживает зрелище рождения первого котенка, тот момент, когда крошечное корчащееся создание появляется в своей оболочке, сделанной как будто из белого целлофана, созерцание того, как кошка слизывает эту оболочку, перекусывает нить, съедает послед, все так чистенько, так умело, хотя лично она все эти действия совершает впервые. Всегда бывает минутная пауза, когда котенок вылез, лежит у ног кошки. Кошка смотрит на это новое существо, как-то прикрепленное к ней; в первую минуту ее охватывает рефлективное желание убежать, потом снова смотрит, не понимая, что это такое; затем срабатывает инстинкт, и, подчинившись ему, она становится матерью, мурлычет, она счастлива.

Я не припомню, чтобы какая-то кошка так долго рассматривала новорожденного котенка, как эта. Она смотрела на него, на меня, затем пошевелилась, проверяя — не отделится ли прикрепленный к ней предмет, — и тут сработал инстинкт. Она вылизала котенка, сделала все, что от нее требовалось, мурлыкнула, а потом встала и пошла вниз, где уселась на дальней веранде, глядя в сад. Казалось, она думала: ну наконец-то это кончилось. Потом у нее снова сжались бока, она обернулась и посмотрела на меня — раздраженно, гневно. Ее мордочка, поза безошибочно говорили: что за ужасная досада!

— Иди наверх! — приказала я. — Наверх!

Кошка пошла, надувшись. Она кралась по этой лестнице, прижав уши назад — почти как собака, когда ее ругают или стыдят, но в ней не было никакой пристыженности, свойственной псам. Наоборот, ее раздражали и я, и весь процесс. Снова увидев первого котенка, она его узнала, снова сработал инстинкт, и она его вылизала. Родив в общей сложности четырех котят, бедняга улеглась спать. Зрелище было очаровательным: изящная кошка свернулась клубочком, вокруг четыре крохотных котенка сосут мать. Котята были очень милы. Первый, девочка — точная копия матери, даже с такими же черными кругами вокруг глаз, как бы нарисованными карандашом, черными штрихами на груди и лапках, кремовым в бледных пятнышках животиком. Потом шла еще одна девочка, серовато-голубая; позже при определенном освещении котенок казался темно-пурпурным. И черный котенок, мальчик, выросший в совершенно черного кота, с желтыми глазами, сплошное воплощение элегантности и силы. А еще был папин сын, точная копия отца: довольно грузный, непривлекательный котенок, черно-белого окраса. Первые трое были изящными и легкими, что объяснялось сиамскими генами.

Проснувшись, кошка взглянула на котят, еще спящих, встала, встряхнулась и побрела вниз. Она выпила немного молока, съела немного сырого мяса, вылизала себя с головы до ног. Она не вернулась к потомству.

С. и Г., пришедшие восхищаться котятами, нашли маму-кошку позирующей в профиль у подножия лестницы. Потом она выскользнула из дома и снова пробежалась вверх-вниз по дереву — несколько раз. Затем взобралась на самый верх лестницы и изящными прыжками проследовала вниз. После чего, мурлыкая, принялась тереться о ноги Г.

— Ты же как будто стала матерью! — С. была потрясена. — Почему ты не возле своих котят?

Судя по всему, о котятах наша красавица просто забыла. Ход ее мыслей был таким: по необъяснимым причинам ей пришлось выполнить неприятную работу; она ее выполнила; все уже закончено; вот и все. Кошка шалила и резвилась по всему дому, пока поздно ночью я не приказала ей идти наверх. Она не хотела. Я подхватила ее на руки и отнесла к котятам. Она, похоже, и не собиралась их кормить. Я ее заставила силой. Но стоило мне отвернуться, как мать убежала от детенышей. Пришлось сидеть рядом, пока она не накормит котят.