— Это еще чего? — рассердился Данилочкин. — Товарищ Ознобишин, идите-ка на свое место. Ваша мать не какая-нибудь неграмотная баба, а у-чи-тель-ни-ца! Вам понятно? Может постоять за себя, а вы здесь человек посторонний.

Дмитрий Фомич положил перед Данилочкиным список.

— По описи волземотдела за гражданином Астаховым числятся: дом в селе Успенском, два сарая, два амбара…

Последовало подробное перечисление всех построек и скота в хозяйстве Астаховых.

Данилочкин ткнул пальцем в сторону Марьи Софроновны:

— Какие у вас пожелания, гражданка Астахова?

— Нет у меня никаких пожеланиев, — отвечала та. — Как я есть полноправная жена, прошу охранить меня от этих коршунов… — Бросила злобный взгляд на Филиппыча, на Веру Васильевну. — Я, может, этого дня двадцать лет ждала…

— Не могли вы ждать двадцать лет, — оборвал ее Данилочкин. — Потому как вследствие маловозрастности не могли вы двадцать лет назад быть в каких-нибудь сношениях со своим мужем.

Данилочкин испытующе посмотрел на ответчиков.

— А вы, гражданин Астахов, что скажете?

— А чего говорить? — сказал Филиппыч. — Вот я действительно двадцать лет трублю у Астаховых, гоняли меня и в хвост, и в гриву, хутор-то, почитай, только благодаря мне и сохранился, так как вы полагаете, неужели я за свой труд не заработал избу с коровой?

— Как мы полагаем, мы еще скажем, — ответил Данилочкин. — Но, промежду прочим, отмечу, что каждый участник хозяйства, вложивший в него свой труд, имеет право на свою долю.

Слава вновь отошел от стены, вспомнил вдруг Федосея, уж если кто и вкладывал свой труд…

— Позвольте…

— Ну чего вам еще, товарищ Ознобишин? — с раздражением перебил его Данилочкин. — Негоже вам ввязываться в этот спор!

— Да я не о матери, — с досадою произнес Слава. — У Астаховых в прямом смысле есть батраки, Федосей и Надежда чуть не двадцать лет трудятся в этом хозяйстве, они-то уж действительно вложили в него про рву труда…

— Это вы правильно, — немедля согласился Данилочкин. — Наше упущение, их тоже следует вызвать, как их фамилия?

Слава не знал ни их фамилии, ни отчества, Федосей и Федосей, Надежда и Надежда…

Послали за Федосеем.

Данилочкин только хмыкнул при виде чудища с волосами.

— Вы кто есть?

— Мы — работники.

— У кого работники?

— У покойника.

— Какого еще покойника?

— У покойника Павла Федоровича жили в работниках, а сейчас у ихней супруги.

— Давно?

— Да, почитай, с двадцать годков.

— Так вот, коли ваш бывший хозяин скончался, имеете ли вы какую-нибудь претензию на его имущество?

— Какую ж пре… Хлеб нам еще за этот год должны.

— Вас как зовут?

— Федос.

— А полностью, полностью — имя, фамилия, отчество.

— Федос Сорока.

— А по отчеству?

Федосей ухмыльнулся.

— А по отчеству нас не зовут.

— А все-таки?

Федосей снова ухмыльнулся.

— Прокопьев…

— Так вот, гражданин Сорока Федосей Прокопьевич, ваш бывший хозяин, гражданин Астахов, скончался, имеете ли вы к нему какую-либо претензию?

— Я ж сказал, — сказал Федосей. — Хлеб он еще мне с женой должен.

— Вы должны ему хлеб? — Данилочкин повернулся к Марье Софроновне.

— Ничего я ему не должна, мало ли чего люди выдумают!

— Побойся бога! — Федосей даже руками всплеснул. — Не знаешь — не говори…

— Испугал ты ее богом! — Данилочкин опять хмыкнул и обратился к Филиппычу: — А вы чего просите?

— Ну, хоть амбар какой, сторожку в Дуровке, — попросил Филиппыч. — Куда ж мне деваться? И корову, — добавил он. — Хоть черную. Она хоть и яловая, я возьму.

— Ничего я ему не дам! — закричала Марья Софроновна. — Так любой потребует…

— А вы не кричите, мы не глухие, — оборвал ее Данилочкин и обратился затем к Вере Васильевне: — А вы, гражданка Астахова, что должно прийтись на вашу часть?

Ох как хотелось Славе ответить вместо мамы: да пропади они пропадом, все эти сараи и амбары, ничего нам не нужно, проживем без астаховских хором, заработаем себе на жизнь сами! Понимал, маме трудно спорить, если она и попросит чего, сделает это ради Пети…

— Ничего, — тихо произнесла Вера Васильевна. — Я ни на что не претендую.

— То есть как ничего? — изумился Данилочкин. — У вас законное право, ваш покойный муж такой же совладелец, а младший сын тоже имеет право на долю, он вложил в хозяйство немало труда.

— Я понимаю, — тихо, но настойчиво повторила Вера Васильевна. — Но ни мне, ни моим сыновьям ничего не надо, я — учительница, в хозяйстве я не работала, а сын мой не хотел есть хлеб даром…

— Вы все-таки подумайте, — еще раз сказал Данилочкин, — это называется… Как это называется? — обернулся он к Никитину.

— Широкими жестами, — подсказал тот.

«Сейчас мама сдастся, — подумал Слава, — согласится что-нибудь взять, чтобы обеспечить нас на первое время».

Но Вера Васильевна не сдалась.

— Нет, — сказала она. — Я от всего отказываюсь.

— Вы это заявляете твердо и решительно? — еще раз спросил Данилочкин. — Это называется…

— Твердо и решительно, — повторила Вера Васильевна. — Ни мне, ни моим детям не нужно того, что мы не заработали.

— Пенять потом будете на себя…

Члены комиссии склонились над списком.

— Ну вот что, волостная комиссия… — начал было Данилочкин, но Дмитрий Фомич потянул Данилочкина к себе и зашептал что-то на ухо.

Данилочкин согласно кивнул.

— Решение волостной земельной комиссии будет объявлено завтра, — объявил он. — Кто интересуется, может сюда прийти.

На том судоговорение закончилось, а утром Данилочкин огласил решение: принимая во внимание долголетнюю работу Астахова Филиппа Ильича в хозяйстве, отписать на его имя все постройки на хуторе при деревне Дуровке, одну корову и одну лошадь; сад, имеющий промышленное значение, из частного владения изъять и передать в пользование Дуровскому сельскому Совету; Сороке Федосею Прокопьевичу совместно с женой Надеждой Кузьминичной в возмещение долголетней работы в качестве наемных рабочих выделить из построек, находящихся в селе Успенском, один амбар, расположенный рядом с пасекой, и одну корову; гражданке Астаховой Вере Васильевне, вследствие ее отказа от имущества, ничего не выделять; остальные постройки и скот, находящиеся в селе Успенском, переходят в собственность Астаховой Марьи Софроновны.

— Правильно говорят, что вы грабительская власть, — заявила Марья Софроновна. — Придется вам на том свете горячими угольками подавиться!

— Гражданка Астахова, призываю к порядку! — грозно прикрикнул на нее Данилочкин. — Не забывайтесь!

— С вами забудешься! — продолжала Марья Софроновна. — Испугалась я тебя, старый хрен!

— Вы оштрафованы! — завопил Данилочкин. — Штрафую вас на десять пудов ржи!

Марья Софроновна ничего больше не высказала в исполкоме, а то и вправду оштрафуют на десять пудов, рванула на улицу так, что задрожали двери, а выбежав наружу, запустила такую матерщину, что даже Филиппыч крякнул от удивления.

Но этим ее неприятности не закончились.

— Эй, Машка! — заговорил с ней без обычной почтительности Филиппыч. — Заруби себе на носу: ко мне в Дуровку ни ногой, делать тебе там больше нечего!

Марья Софроновна задохнулась:

— Так это ж моя имения!

— Твоя имения у тебя под подолом, а все остальное — общественная собственность!

Вне себя она бросилась в дом.

— Вы! — объявила она Вере Васильевне, шипя от злости. — Слышали? Вашего тут ничего нет, убирайтесь куда хотите, а не то Коська выкинет!

Слава растерялся — идти просить помощи у Данилочкина?

Но Вера Васильевна сама нашла выход, посоветовалась с Зерновым, зашла к почтмейстерше, у той пустовала комната, и хотя почтмейстерша могла при случае и выгодно продать, и выгодно купить, на этот раз, прослышав о том, что Вера Васильевна вынуждена уйти из дома, сдала комнату за божескую цену.