И вот как раз в годы всеобщего кризиса веры Рейган, кажется, обрел свой политический голос.
Шестидесятые годы были плохим временем для Америки. Семидесятые оказались еще хуже. По мере того как десятилетие, начавшееся с войны и пришедшее в середине своего развития к Уотергейту, клонилось к унылому закату, американцы начали сомневаться в своем национальном предназначении, будущем и силе.
Очереди за бензином растягивались на целые кварталы; инфляция выражалась двузначными цифрами, и безработица от нее не отставала. Ученым понадобился новый термин, чтобы выразить явную аномалию: одновременный упадок экономики, которая упорно отказывается расти, и инфляция, которая упорно отказывается снижаться. Так появилось слово «стагфляция».
Когда иранские боевики захватили американцев в заложники и продержали более 400 дней под беспомощные заклинания президента Джимми Картера освободить их, кризис, кажется, достиг крайней точки. Так низко нация еще не опускалась. Мы пришли к убеждению, что будущее теперь принадлежит Японии, а теория, согласно которой Соединенные Штаты, повторяя путь Британии в начале века, вступили в эпоху упадка, вошла в повседневный обиход.
Бартон Пайнз так живописует сложившуюся ситуацию: «Это было страшное, кошмарное время… Худшее, наверное, заключалось в том, что мы, судя по всему, распростились с главной мечтой американской истории: мечтой о том, что завтрашний день можно сделать лучше сегодняшнего… нам твердили, что меньше — это на самом деле больше, что ресурсы иссякают… а вчера было лучше, чем когда-либо будет впредь».
Что же, возможно, американцы были подавлены, но Рейган — нет. Оптимизм и мужество, которые он сохранял перед лицом неразрешимых, как многим казалось, проблем, воодушевляли его соотечественников, торжественные обещания возродить доверие нации к самой себе привлекали к нему миллионы людей.
Сравнивая Картера с капитаном корабля, потерявшего управление, Рейган риторически вопрошал: «Стал ли мир безопаснее, стало ли в нем. спокойнее жить?» В его интонациях звучали те самые легкость и оптимизм, которые он хотел вдохнуть в рядовых американцев. «Экономический упадок — это когда ваш сосед теряет работу, — добродушно шутил он. — Депрессия — это когда работу теряете вы сами. А оздоровление — это когда работу теряет Джимми Картер». В общем, победой Рейган, наверное, больше обязан своему оптимизму, нежели партии, мировоззрению или каким-то конкретным предвыборным обещаниям.
Рейган свирепо нападал на пессимизм семидесятых. Оставив позицию обыкновенного идеолога, он превратил выборы в референдум по поводу американских возможностей и американского будущего. «Можно услышать, что Соединенные Штаты уже достигли своего пика, что наша нация уже прошла свой зенит, — говорил он на съезде республиканской* партии в 1980 году. — Но я никогда не примирюсь и не буду равнодушно наблюдать за тем, как эта великая страна распадается под посредственным руководством, которое, дрейфуя от одного кризиса к другому, ослабляет нашу национальную волю и подвергает эрозии нашу цель».
Сначала Картер считал, что может набрать очки, обзывая Рейгана экстремистом. Следуя линии Джонсона, которая принесла ему победу над Голдуотером в 1964 году, Картер охарактеризовал рейгановский консерватизм как «радикальный отход… от наследия Эйзенхауэра и других». Такая стратегия могла бы оказаться эффективной в борьбе с идеологом, но Рейган-то выступал в качестве патриота и воплощения американского духа. В теледебатах он обезоруживал действующего президента простой усталой репликой: «Ну вот, опять вы за свое», которая звучала всякий раз, когда Рейган чувствовал, что оппонент пытается представить его политику в ложном свете; после этого симпатии избирателей повернулись в его сторону.
Де Соуза и другие отмечают роль, которую сыграл в политической карьере Рейгана его «инстинкт»; а после того как он выиграл борьбу за Белый дом, его всепроницающий оптимизм начал еще стремительнее вытеснять жесткие мировоззренческие схемы. Юмор бывшего актера, умение точно выбрать момент, рассчитанное красноречие — все это находило отклик в глубинах национального сознания; консерватор постепенно растворялся в патриоте, а вновь и вновь повторявшиеся гордые слова: «Лучшие дни Америки еще впереди» — падали на благодатную почву. Торжества по поводу победы американской хоккейной команды на зимней Олимпиаде 1980 года в Лейк-Плэсиде, положившей конец историческому господству русских в этом виде спорта, стали, скорее, демонстрацией возрождения веры в себя, нежели взрывом болельщицкого восторга.
Исторический цикл, вознесший Рейгана к вершинам власти, представляется некоей парадигмой жизни тех, кто не поступается принципом и ждет, когда «этот огромный мир упадет к его ногам». Взгляды, отторгаемые одним временем, могут, по мере того как электорат переключает скорости, показаться обещающими и даже провидческими другому. Подобно свету маяка, невидимому и ненужному при ярком солнце, видение лидера может осветить нам дорогу: так рассеивают ночные страхи сигнальные огни фарватера.
Но лучше всего понять, отчего Рейгану удалось победить в 1980 году, можно, разобравшись, отчего Барри Голдуотер проиграл в 1964-м. Успех Рейгана оттеняет поражение Голодуотера. Или, если угодно, освещает.
ПРИМЕР ВТОРОЙ — НЕУДАЧА
ПРОВАЛ КРЕСТОВОГО ПОХОДА ГОЛДУОТЕРА
Рональд Рейган походил на Барри Голдуотера как две капли воды — и в то же время абсолютно от него отличался.
У обоих практически не было разногласий, они соглашались буквально во всем — достаточно прочитать их заявления. И тот, и другой в основу своей политической программы положили противостояние коммунизму и Советскому Союзу.
Задолго до Рейгана, еще в 1964 году, Голдуотер так озвучил свою позицию: «Я совершенно убежден, что наше положение в «холодной войне» изменится к лучшему в тот самый момент, когда мы со всей определенностью заявим, что Соединенные Штаты не считают бандитскую клику Хрущева законным правителем русского, да и любого иного народа… Признав Советский Союз, мы в огромной степени сыграли ему на руку».
Точно так же и Голдуотер, и Рейган большое внимание уделяли федеральным расходам и разбуханию правительственного аппарата. Замечания Голдуотера касательно федерального правительства звучат как предвестие рейганов-ских времен. «Правительство должно начать отход от целого ряда программ, находящихся за пределами его конституционных прерогатив, — писал Голдуотер в своем знаменитом манифесте «Сознание консерватора». — Я имею в виду программы социального обеспечения, образовательные программы, сельское хозяйство, муниципальные структуры власти, общественное строительство, городское строительство и иные виды деятельности, которые могут более эффективно осуществляться на уровне местного руководства либо частными организациями, а также отдельными лицами».
Оба рассматривали правительство как проблему, а не как решение проблемы, резко отходя от Нового курса — справедливого курса — новых границ — великого общества, словом, от политики, основанной на активизации правительственной деятельности. «Что нам нужно, — писал Голдуо-тер, — так это решительная атака на Санта-Клаусов, разносящих бесплатные завтраки и правительственные подачки, на Санта-Клаусов, всегда готовых дать что-то ни за что, и при этом каждому». Со всей определенностью, в черно-белой стилистике идеолога Голдуотер предупреждал об опасности превращения правительства в собес, что чревато утратой индивидуальных свобод. «Результаты воздействия программы социальной помощи, — писал он, — скажутся позднее, после того, как ее баловни сделаются ее жертвами, а зависимость от правительства превратится в оковы, и выбираться из неволи будет слишком поздно».
Но если Рейган и Голдуотер такие уж близнецы, то отчего так радикально разнятся результаты их политической деятельности?
Частично, разумеется, поработало время. В 1964 году Соединенные Штаты были на коне, они лидировали в экономической и военной областях, в идеологии и культуре. А к 1980 году Вьетнам, Уотергейт, энергетический кризис, заложники в Иране и инфаркт «стагфляции» успели собрать свою дань, сильно поколебав уверенность американцев в собственных силах. Америка 1964 года — дело совсем иное: потрясенная, разумеется, убийством Джона Кеннеди, она тем не менее сохраняла энергию и надежду, которые, как многим казалось, он воплощал.