Соглашаясь представлять республиканцев на президентских выборах 1980 года, Рейган повторяет: «Пришло время нашему правительству сесть на диету».

Наконец, в прощальном выступлении 1988 года звучит идея, прошедшая лейтмотивом через всю его жизнь: «Человек не может быть свободен, если чрезмерно свободно правительство».

Рональд Рейган впервые заявил о себе как о самостоятельной фигуре в политике после сокрушительного поражения Барри Голдуотера в 1964 году. Именно тогда он был признан наследником сомнительного достояния правого крыла республиканской партии. Соперников у него, надо сказать, практически не было: на прежних последователей Голдуотера не ставил никто. Господствовало мнение, что его отход от традиций умеренного республиканизма останется всего лишь экзотической интерлюдией, но отнюдь не предвестием успешных перемен общенационального масштаба (как оно в конце концов и получилось).

Все в политическом мире указывало на сдвиги в сторону центра, но Рейгану до этого не было никакого дела. Более того, он уверял Голдуотера, что республиканцы проиграли потому, что заявляли свои позиции недостаточно внятно. «На самом деле, — вспоминает Голдуотер слова Рейгана, — нам следовало четко сформулировать основы традиционного республиканизма… Мы проиграли выборы из-за отсутствия руководства, из-за того, что такие крайние либералы в наших рядах, как сенаторы Клиффорд Кейс, Чарлз Матиас, Джейкоб Джавитс и другие, не позволили избирателям уловить сколько-нибудь существенное различие между двумя ведущими партиями».

До глубины души презирая тех, кто подталкивал республиканскую партию к центру, Рейган скажет позднее: «Мне надоели республиканцы, которые после поражения 1972 года бегут в печать с заявлениями вроде того, что «нам следует расширить базу нашей партии», в то время как в действительности они стремятся лишь к тому, чтобы еще больше замазать различия между нами и нашими оппонентами».

Рейган признавался, что его «всегда поражала неспособность иных политиков и журналистов ясно осознавать, что означает приверженность политическому принципу». Отвергая любую триангуляцию, Рейган утверждал, что «политическая партия не может быть всем для всех. Она должна отражать некоторые фундаментальные верования, не сводимые к политической целесообразности и простой задаче расширения рядов… Ну а те, кому эти верования не близки, пусть идут своим путем».

Вновь и вновь Рейган призывал к тому, что республиканскую партию следует «реанимировать… под знаменами, буквы на которых начертаны не бледной пастелью, а яркими красками, не оставляющими сомнения в нашей истинной позиции». В то же время он всегда стремился расширить и уточнить свои взгляды в целях привлечения новых союзников. И в отличие от сенатора от Аризоны ему удалось сделать свои воззрения инструментом эффективной политики.

Каким образом? Прежде всего он выступал с позиций искреннего — в этом нет никаких сомнений — патриотизма. В то время как Голдуотер откровенно вел свою кампанию как лидер фракции, противостоявшей либералам с Востока, Рейган примерял одежды будущего лидера возрожденной нации. В глазах Голдуотера либералы были врагами. В глазах Рейгана ни один американец не мог быть врагом. Левые — это не зло, просто они заблуждаются. Единственный же наш подлинный враг — это тирания.

Отчасти различия между Рейганом и Голдуотером — это еще и различия времен. Следуя по пятам национальной трагедии, которой стало убийство Кеннеди, Голдуотер в своих распрях с оппонентами, казалось, не подвергал американские достоинства ни малейшему сомнению; он не находил нужным предлагать стране некие положительные идеи, на которые люди могли бы опереться. Рейган же, выступая в конце 1970-х годов с их атмосферой разброда и шатаний, всячески внедрял в соотечественников приятное чувство американской исключительности.

Консерватизм Рейгана ни в коей мере не имел чисто идеологического характера; корнями своими он уходил глубоко в мистический патриотизм. С самого начала он вышел за границы правого крыла своей партии, апеллируя к идее американского единства и избранности. Он оборачивался на первого губернатора Массачусетса Джона Уинтропа и его видение Америки как «сверкающего Града на холме». В годы, когда Америка надолго погрузилась в трясину трагических разочарований Вьетнама и Уотергейта, Рейган оказался первым после Кеннеди политиком, Koторому удалось возродить в американцах чувство национальной миссии и предназначенности. «Можете, если угодно, считать это мистикой, — говорил он в 1976 году, — но я действительно верю в то, что у Всевышнего была божественная цель, когда Он помещал эту землю между двумя великими океанами, дабы открыли ее те, кто особенно любит свободу и у кого достало мужества покинуть страны, где они появились на свет… Мы — американцы, и мы призваны на свидание с судьбой». В конечном итоге именно способность представить свои взгляды как естественное продолжение патриотизма и оптимизма заставило Америку поверить в Рейгана.

Действительно, Рейган обладал исключительным даром выразить глубинную суть Америки и свою веру в нее. Нет числа лидерам, которые воспринимают свою миссию или верования как нечто само собой разумеющееся. Руководители компании полагают банальностью провозглашать, что их главная цель — служить людям. Производитель товаров считает, что всякому и так понятно, что он прежде всего думает об их качестве. Суть любой организации, будь то школа, объединение, партия, может затеряться в массе подробностей и циничной прагматике. Но гений Рейгана позволил ему подняться над житейскими мелочами, отбросить цинизм и увидеть Америку в ее истинном свете — прошлом и будущем.

Помимо того, экономическую в своей основе программу Голдуотера Рейган обогатил духом общественной морали. А апеллируя к христианским идеалам человеческой жизни, он еще основательнее укрепил нравственную основу своей президентской кампании.

Голдуотер всегда чувствовал себя неуютно с христианами-ортодоксами. Его жена Пэгги, основательница Аризон-ского общества планируемой рождаемости, заявила однажды, что планируемая рождаемость — это ее «дитя». Сам же Голдуотер изящно выразился в том роде, что «любому доброму христианину следовало бы дать Фэлвеллу1 хорошего пинка под зад». В то время как движение в защиту жизни набирало в 1970-е годы силу, Голдуотер отказался поддержать поправку о праве на жизнь, хотя «свободу абортов» отрицал.

Рейган же, когда проблема аборта сместилась в самый центр американской общественной жизни, двинулся в сторону консерваторов. Он объединился с правыми христианами, расширив таким образом свою политическую базу, что представлялось исключительно важным в свете укрепления консервативного крыла республиканской партии. Явно вопреки собственным призывам в защиту права на индивидуальный выбор и свободу в экономике Рейган в сфере социальной тесно объединился с консерваторами, что проявилось и в ходе президентской кампании, и в ряде шагов, предпринятых уже избранным главой государства, и в назначениях в Верховный суд США.

Осуществляя этот критически важный союз между двумя течениями в общем русле консерватизма, Рейган укреплял свою популярность; к тому же таким образом он словно протягивал руку набиравшему в США силу евангелическому движению. В 1977 году он произнес речь «Обновленная республиканская партия», где, в частности, говорилось: «Мне хотелось бы объединить две основные составляющие современного американского консерватизма… в действенное политическое целое… Речь идет не просто о том, чтобы переплести две ветви американского консерватизма, создав таким образом временный и непрочный союз, но о формировании нового и долговечного большинства».

В прошлом консерватизм в социальной сфере ассоциировался скорее с левыми, нежели правыми. Например, на рубеже столетий сторонники «сухого закона» действовали в тесном содружестве с либералами — сторонниками женского равноправия, поскольку женам нужно было право голоса затем, в частности, чтобы запретить продажу спиртного и не позволить таким образом мужьям пропивать свою зарплату. В городах (Нью-Йорк, Бостон, Чикаго) католическая церковь была тесно связана с партийной машиной демократов в отличие от протестантских Запада и Юга.