А в таких тихих местах легко себе представить рядом с современными людьми героев и Мельникова, и Горького, и «барынек» с донец в черных жакетах под самый подбородок с белыми пуговицами, еще раз подчеркивающими изгиб корсета. Юбки колоколом — «и ширится, и дуется подол на обручах…». Под ручки их держит кавалер с пером на стародедовской поярковой шляпе, в вышитой рубашке, молодец в дешевом немецком картузе, «гораздо удалец», приказчик в черной жилетке — «редко шагает, крепко ступает» или судоходчик. Девицы в кисейных платьях с оборками до земли, не крестьянки, а «жительницы» — прямо с мочесников, а то и попроще — в сарафанах с пышными «рукавами», которые городецкие остроумцы рисовали опрокинутой восьмеркой. А если проскачет всадник-ухарь, хват на длинноногом коне, залают собаки особой Городецкой породы, дома, люди на него заглядятся, все перемешается, нарушится мирный строй улицы. Где теперешнее, где прошлое? Длинноногие девочки, хозяйки с сумками, мазинский кот на завалинке — повседневная жизнь и картинки с донец. На другой день мы, удивленные, рассматривали сохранившиеся на обыкновенных домах совсем необыкновенные резные лобовые доски с фараонками и львами, гордость Городца.

С откоса пахнуло рекой — знакомый с детства волжский дух. Я опять на волжских крутых горах. Горы толкучие «разойдутся да вместе столкнутся». Про городецкие Кирилловы, или Архангельские, горы именно такое я и читала. Разойдутся, расступятся, выйдут из них один за другим старцы «скрытники» и пошлют поклоны Жигулевским горам с проплывающей мимо Городца «на низ» сплавной расшивой под белыми парусами. Для счастливого плавания судоходчики должны обязательно те поклоны передать. Жигулевские алебастровые горы тоже расступятся, выйдут один за другим тамошние старцы и примут поклон. А если того не сделать — погибнешь от бури. Гора горе поклон посылает.

Зашли на базар. Кругом так ярко, да еще удвоенно ярко от отражения в голубой весенней луже, заливающей базар. Какие-то рубашки, платья, сами люди, пестро наряженные, ременные кисти на шеях лошадей, сбруи в медных бляхах, поросята в кадушках, корзинки из ивняка, домотканые дорожки, бабы, несущие на коромыслах по шесть четвертей молока… А у автобуса вместо номера вставлена репродукция с «Мадонны Литты»!

До сих пор наш край очень любит украшаться. Деревянная резьба на домах попадается редко, больше пропильного деревянного кружева на подзорах и наличниках. И все ярко раскрашено, ярко — это еще мало, надо сказать: ярчайше разукрашено. А на печных трубах и водостоках целые железные терема: и белка, и два коня, у кого — вазон, у кого — букет цветов. Может быть, слишком чрезмерно для человека с тонким вкусом, а я смотрю с удовольствием, с детства привыкла.

За ненадобностью донец больше не делают, но старые еще находят и сейчас в деревнях. Избы теперь украшают репродукциями с мировых шедевров. На почетном месте донца в музеях да у любителей народного искусства.

Самая знаменитая городецкая тема — это вороной конь и всадник, не то военный, не то какой-то «франт Игнашка, что ни год, то рубашка». Сапоги с большим каблуком пишут легко, без натуги, сходно с кольцами коня, черной краской. Как пословица или поговорка веками отточена, так и этот конь отшлифован, отработан без лишних слов и деталей, любовно, сжато, и изящно, и грубовато по-мужичьи. С поджатой очень выразительным крючком ногой, змеино-лебединой шеей, иногда щучьей какой-то мордой. Их длинные ноги — неведомо, где копыта, где бабки, где колена, — живут. Об анатомии говорить не приходится. Но все эти черные крючки убедительней, по моему мнению, правильно нарисованных конских ног. Глаз — белая спираль или круг, сбруя точками, волнистый хвост стелется по земле. Так и хочется его назвать «златогривым конем» из сказки, но гривы золотой нет (даже в сцене Ивана-царевича с Серым Волком). Обычно ее делали скупыми белыми штришками. Конь-солнце, с солнцеподобной, веером поднятой гривой, бывает лишь на более ранних инкрустированных донцах; ноги в стремительном беге — во все четыре стороны, как на детских рисунках. Живописный конь почти всегда вороной, как весенний грач на снегу. И этих коней так много, будто здешние мастера не лесные жители, а степные наездники, и конь для них — все. Вспоить, вскормить, на коня посадить — так говорили в старину.

Когда Магомет создавал арабского коня, он будто бы ухватил горсть воздуха. Из чего возник конь городецкий? Всякий скажет: из иконного. О двух конях у букета, как бы «предстоящих», о своеобразном «конском чине», говорилось много. Эта формула двух фигур у «древа жизни», у цветка — два голубя, две дамы, два коня — излюбленная в городецких донцах. Мне очень хотелось найти прототип этой темы в живописи.

В 1967 году я пошла на выставку «Ростово-суздальской школы» в Третьяковскую галерею. Я знала, что там будут иконы из Горьковского края. Искала и нашла одну — «Флор и Лавр» из Балахны, где не только манера письма, композиция, но и формы коней очень родственны Городецким.

На иконе два оседланных коня, глядящие друг на друга; всадники — Флор и Лавр — стоят выше, архангел Михаил в середине держит коней за поводья, как положено. Так же, как на донцах, у коней поджата крючком задняя нога, вопросительно выкинута передняя. Тот же узор из двух длинношеих, только не черных, как на донцах, а белых коней той же «лебединой» породы.

Густые белые точки — жемчуга, оживка на модных платьях «дам и кавалеров» с донец совсем сродни жемчугам на седлах и оторочках кафтанов у святых с этой иконы.

Может, городецкие художники XIX века вдохновились именно этой балахнинской иконой для своей потом излюбленной темы: два коня, глядящие друг на друга. Вместо архангела — цветочная ветка с птицей, как бы остатком его крыльев, а святые Флор и Лавр превратились в гарцующих всадников.

И это было бы только догадкой, предположением, если бы в запаснике Городецкого музея не оказалось донце, очень плохой сохранности, с двумя совершенно такими же конями, как на балахнинской иконе: один белый, другой черный.

Была «алая роза», «белая роза», была «голубая роза», а у них есть и черная. Букет, или просто цветок, свой городецкий розан — «купавка», как его там называют. Черная роза — мечта садовника и поэта. Я не встречала лучшего живописного решения этого цветка. Его можно увеличить на целую стену и уменьшить на дамскую брошку — все равно получатся дивно хороши «этой розы завой».

В Заволжье писали по отработанным бесконечными повторениями схемам, по памяти, как по грамоте, по наглядке, иногда просто копировали попадающие в деревню листы модных журналов или лубков, как говорят исследователи этого промысла. Но весь вопрос: как копировали? По-своему, по-деревенски, превращая все в веселое «поглядение». Так же, как ярославские фрескисты из тяжеловесных гравюр библии Пискатора создавали цветное царство.

Вся грусть-печаль как бы осталась в песнях и жальных причитах, зубоскальство — в лубках, серьезные темы — в Палехе. На долю городецких художников досталось сдержанное веселье, которое не выражается прямо в лоб — не рисуют пляски, игры, хороводы — всё чинно, все нарядные, несколько даже геральдические, всегда крупно, фигура стоит вся целиком или сидит, срезанная столом, — прямо на зрителя. Конь всегда в профиль, целиком. Птица тоже. Нет закрывающих фигуры зданий, холмов, людей, выходящих из дверей, из-за горок, из-за домов, городов — всего того, что так артистично и умело делали на иконах и миниатюрах. Старые городецкие художники таким решением пространства не интересовались.

Если цветы — это сад благоуханный, если окно, лампа, зеркало, занавеска — это комната. Зеркало остроумно, совсем по-детски, решается диагональным членением на темное и светлое — так передана глубина. В Городце темы беднее лубочных, краской не все скажешь, что может сказать линия. Поучить, поиздеваться, прославить сильномогучих богатырей, грозных генералов — это народная графика — лубок.

«Баталий» в нашем альбоме немного, и все они одного мастера Г. Л. Полякова, по-видимому, плененного лубками. Цветовая их красота — на красном фоне синие фигуры с белым конем и белыми крепостями — заставляет больше любоваться, улыбаться надписям: «Сражение под Оръдинополем», «Г. Скобелефъ», — чем устрашаться, глядя на бой, где «турки падают, как чурки». «Сражение под Карсом» пишется так же — сражение, и все. Один раз придумано, несколько раз повторено, а география в счет не идет.