Наш пароход здесь не останавливался. А надо бы слезть, посмотреть все вблизи, походить по кривулям-улицам. Найти знаменитые деревни Курцево и Косково, где жили мужики-художники Мазин и Краснояров, написавшие в 1935 году не на донцах и не на досках, а просто на листках бумаги совсем взбаламутившие меня свои пышные «застолья», «тройки», «чаепития с хозяйством». Нарисовали они их для художника И. И. Овешкова. Он привез эти листы к себе в Загорск, где мы в 41-м году ими восхищались и любовались.
Эти листы гостили у меня некоторое время, и я их скопировала на кончике стола, как сумела. Главное — сохранить цвет, пошиб, систему наложения клеевой краски на проклеенной столярным клеем бумаге, без всякого предварительного рисунка. Это не раскраска, а живопись, притом живопись светлая, то есть без теней.
Старый художник И. И. Овешков во время войны зарыл свои сокровища где-то в саду и умер. Листочки погибли, остались только мои копии. В 41-м году среди чудесной загорской пестроты и красоты (несмотря на войну, ведь все равно, на зло всему на свете башни стояли ярко-розовые, старинные храмы — умопомрачительно прекрасные) впервые увиденные картинки городецких художников были таким же чудом.
Я тогда еще задумала рано или поздно осуществить издание этой нижегородской живописи. Пусть «ремесленники» поучат нас, художников, как совсем по-иному можно распоряжаться красками. Пусть все увидят добротную деревенскую живопись.
Тогда я, воспитанная «на французах», была очарована совсем другой, не ведомой мне техникой, совсем другим способом «крашения», дающим больший звук. Без неясностей, спадов и подъемов, при экономной палитре. Очень умеренное введение графики, «обнажение приема», то есть все ясно видно, как написано, не спрятаны концы в воду, единые темпы для всего: «личного» — лицо, руки, фигура и «доличного» — всего остального, где всегда допускалось, по неписаным правилам, больше вольностей (хотя бы в иконах). Тут все одноценно — на уровне законов современной живописи. Вешай их хоть рядом с Матиссом или Пикассо — не пропадут. А лучше всего поглядеть бы на Городецкие донца в Третьяковской галерее, в соседстве с иконами или поближе к передвижникам, к изображениям тех самых мужиков, которые наводнили однажды весь этот край совершенно своеобразной живописью.
Я не успела срисовать (а может, просто не хватило бумаги) самый интересный из листов Овешкова: «чаепитие с хозяйством», где семья за самоваром, а по бокам вся домашняя скотина. Сложная, бытовая, немножко нелепая и трогательная сцена. Такие темы писали часто, но до нас почти ничего не дошло, потому мне особенно жалко ту несрисованную картинку.
Мне эти городецкие листы очень пришлись по душе и своим «весельством», как будто у них всегда «мундирный день» — праздник, «толстотрапезная гостьба».
Я просто в них влюбилась, вспомнила свое детство и весь наш край, который принято называть Заволжьем. Для горьковчан, а раньше для нас, нижегородцев, это и зрительно было за Волгой.
С Нижегородского Откоса, с высокого, почти отвесного берега реки, по которому напрямик и спуститься трудно, с Верхней Набережной, или с Венца, с Гребешка, с самой высокой Часовой горы, где кремль, всегда очень заманчиво глядеть на далекие заливные луга, а весной на разливанное море до самого села Бор, до лесов: керженских, чернораменских, ветлужских — так мы их называли, прочитав П. Мельникова. В половодье переезжали на пароме бескрайние воды со льдом, бьющим о борта баржи, вылезали в грязь и дичь, но до лесов идти еще далеко и страшновато. Мы их населяли нестеровскими девицами в черных сарафанах. Белые платки вроспуск по спине. Летом даже сами так повязывались. Называлось: по-татарски, по-скитски. А в лесах скиты (маленькие деревянные городки) и игрушки. Скитов уже к тому времени, конечно, не было, а игрушки — семеновские и городецкие кони, упряжки — привозили оттуда, из-за Волги, зимой на Крещенскую ярмарку в Нижний. Всегда мороз. Всегда иней на Нижнем Базаре — так называлась улица внизу вдоль Волги. Выпряженные лошаденки в белых иголках, пар стоит, кучи сена и навоза. У мужиков на усах сосульки, а брови, даже ресницы — белые, мохнатые.
Продавали всего много. Крытые холстом прилавки с яркими сладостями, кренделями, желтый или малиновый лимонад в больших графинообразных бутылках … Один приехал с разною поделкой деревянною и вывалил весь воз … на снег, на большие рогожи. Развал игрушек. Можно выбирать, пока не окоченеешь. Кони, бирюльки, ложки, желтые домики, мельницы… «Пестро, красно кругом…»
После войны началась моя дружба с музеями. В Москве в Историческом музее работала еще С. К. Просвиркина — знаток, собиратель, заразительно влюбленная в «дерево» строгановка. Несмотря на преклонный возраст и больную ногу, она спускалась со мной в подвалы, через все бесконечные залы и лестницы музея, и с нежностью показывала резьбу и росписи, и всякие мелкие и большие деревенские вещи, изукрашенные — за сколько лет? …Я попадала каждый раз в «царство небесное», так много всего цветного стояло на полу, на полках, у стен — тесно и уютно. «Если вы хоть часть всего этого используете в своей работе, хватит на целую жизнь», — говорила С. К. Просвиркина. А я с жадностью пересматривала все, для памяти зарисовывала, особенно городецкое. Изделия тех самых мужиков, которых описывали Глеб Успенский, П. Мельников.
Тут праздник, очень нарядная своеобразная картинная галерея. Хотелось унести в своей памяти все ходы деревенских рук, казавшиеся мне тогда прекраснее общепризнанных сокровищ мирового искусства. Надо обязательно еще раз посмотреть Городец на Волге, из которого, как из волшебного ящика, вышли такие «копи», «барыньки», «цветы», целый мир, имеющий сейчас и свое название: «Городецкая живопись».
В 1967 году, по весенней просухе, собрались и поехали на машине. Так виднее всю суздальско-владимирскую землю, «Белую Русь», как иногда писали в старину. Интересно проехать на Волгу путем ее первых поселенцев. Скатертью стелилось гладкое, ровное шоссе, полотенцем протерли, до ярко-голубого, весеннее небо. По этому напутствию, ставшему почему-то сейчас ироническим: «скатертью дорога, полотенцем путь» или «путь вам чистый, дорога скатертью», мы и поехали.
Случайно, а может, по какой-то в тот момент неосознанной необходимости, мы завернули в Суздаль. Конечно, в Городец надо ехать не только через Владимир, но и через Суздаль. Суздаль для него вроде старшего брата, их судьбы когда-то сплетались. Я читала в истории Федоровского городецкого монастыря, что этот городок до своего теперешнего названия — Городец Волжский имел и другие: Радислав, Радилов, Кириллов Большой, а еще раньше языческое черемисское — Малый Китеж-Кидеш — название полулегендарное.
Китеж, Кидеш — так созвучно с Кидекшей на Нерли… Кто же об этом писал?
Ну конечно, В. И. Антонова в своем каталоге к выставке «Ростово-суздальская живопись». Перечитала еще раз, так пленилась, что достала и первоисточник — «Китежскую легенду» В. Л. Комаровича. Он логично и убедительно связывает эти два названия. Если есть Малый Китеж, то где-то есть и Большой, если есть Городец-городок, то надо искать город, к которому он как-то относится, — и это Кидекша на Нерли близ Суздаля. Там указывают даже прямую, сейчас заброшенную дорогу в Городец на Волге. В Суздале в музее висит портрет в рост то ли князя, то ли сказочного богатыря, вышитый со всей роскошью «сорока швов» XVII века и серебром, и золотом. Шитье прекрасное, хоть и ремесленное, первозданной сохранности. Чернобородый, молодой, в доспехах. «Это наш князь Георгий Всеволодович, — с гордостью говорит экскурсовод. — Великий князь Суздальский, Нижегородский и Городецкий».
Этот князь был не из мирных, позорно воевал с отчичами, ходил на камских булгар, на мордву, построил Нижний Новгород, Новеград-Нижний на волжских красивых высотах, погиб в битве с татарами на реке Сити. Потом, много позже, причислен к «лику святых», потому у него нимб вокруг черных волос.
Мне все эти исторические сведения, как-то связанные с Городцом, сейчас очень интересны. Городец — один из первых городов-крепостей на Волге, пограничное удельное княжество на приманчивых Пановых горах, на страже очень большого леса, лесной пустыни, где «ни конному, ни пешему, ни самому лешему» не пробраться.