ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Только месяц светлый на небе таять начал, как Егорий из Москвы вышел. На плечах одежонка нежаркая, кушаком подпоясанная, в руках палка от собак да разбойных людей, а за плечами котомка холщовая. В ней два сахарных петушка в белую тряпицу завернуты для Дашутки с Анюткой и красный коник — для Ванечки. Непременно сынок без него родиться должен! Тут же платок неяркий для бабушки Акулины, а в платке лежит колечко серебряное с красным, как уголек, камешком для Марьюшки. Себе же десяток кистей отца Никодима на память взял. Вот и все добро.

Служил три лета, а заслужил три репы, как дед Афанасий, бывало, говаривал. А все же большое богатство нес Егорий. Новому ремеслу руки выучились, глаза стали острей и памятливей, а в сердце смелости и веры в себя прибавилось. Кажется, все, что ни задумает, сделать может.

Ах, какой простор вокруг! В Москве-то глаза все время во что-нибудь упирались: то в стены каменные, то в частоколы острые, то в боярские спины, то в нищих калек. А здесь, на воле, глаза аж за горизонт заглядывают!

Торопко идет Егорий. К севу не поспел, так хоть к жатве успеть. Иногда и ночами шел. В одну из ночей приключилась с ним напасть. Побили его крепко. Ладно бы мужики, а то, срам сказать, бабы!

А дело было так.

Подходит он в теплую, лунную ночь к какой-то деревушке. Тишина такая, что собаки со скуки на луну воют. И вдруг что-то как грохнет, как завоет, как заголосит!

«Что такое? — встревожился Егорий. — Ведьмы, что ли, шабаш справляют?»

Глядь, а из-за крайней избы толпа баб выходит. Белеют в темноте исподними рубахами, все босые, и волосы распущены. Впереди молодая девка икону несет, за ней баба на помеле скачет, а позади еще человек двадцать. Кричат, стучат что есть мочи чугунками, заслонками, серпами, косами и ухватами! А позади всех голая старуха тяжелую соху надрываясь тащит и той сохой землю бороздит.

«Чего это они удумали, бесстыжие?» — нахмурился Егорий.

Тут его бабы и приметили. Как взвоют все разом:

— Вот она, «коровья смерть»!! Бей ее, бабы, убивай насмерть, чтоб не морила нашу скотину!!

И давай бедного Егория потчевать кто ухватом, кто камнями, кто его же палкой, а самые злые волосы с головы рвут!

— Да вы что, бабы! Ополоумели, что ли?! Какая я вам «коровья смерть»?! — вырывается Егорий. — А ну, расступись!

Голову котомкой, как шлемом, накрыл и давай сквозь толпу продираться, одной рукой баб по сторонам раскидывать. Насилу вырвался и бегом! А что делать-то? Баба и бес — один в них вес. Прибьют еще ни за что.

А бабы позади победную песню затянули:

И пошли опять вокруг деревни с криками, лязгом и грохотом.

Три раза бабы деревню обошли, три раза опахали. Не пройдет теперь «коровья смерть».

Мужики-то деревенские, видать, наперед знали про опахивание, поэтому по избам сидели от греха подальше. Знали: кого в это время бабы встретят — за «коровью смерть» принимают и бьют нещадно.

А Егорий про этот обычай не знал. Вот и лежит теперь в стогу у леса, подорожник к заплывшему глазу приложил, шишки на голове потирает.

Опять тишина и покой вокруг.

Лежит Егорий, голову наружу выставил, звездами любуется. Все небо ими сверкает, будто драгоценные камни к черному пологу пришиты.

«И откуда они берутся? Неужто правду говорят, что Бог старый месяц на звезды крошит?»

Вот одна вдруг сорвалась с места, белым хвостом черное небо неслышно черканула и исчезла. Сказывала бабушка Акулина, что хвостатая звезда — к войне.

«Гляди-ка, не врет примета, — улыбается Егорий, — вон как бабы-то со мной бились!»

Лежал он лежал на теплом, душистом сене да и заснул. А рано утром, когда роса выпала и туман от солнышка в овраг уполз, от тревожного шума проснулся.

«Неужто бабы все с „коровьей смертью“ воюют?»

Глянул в сторону деревни, а там избы горят! Егорий со всех ног через поле на помощь, а как до первой избы добежал, понял, что не от лучины пожар полыхает, а от факелов, что в руках у всадников! Носятся они с гортанными криками на лошадях, будто дикие волки в стаде овечьем, и рубят саблями кривыми всех, кто из домов выскакивает.

Вскипела у Егория кровь. «Ах, зверюги проклятые! Попомню я вам сейчас отца с матерью!» Метнулся дикой кошкой на спину коня, что мимо него несся, схватил на скаку вилы возле избы, одного нагнал и проткнул его насквозь, как поганую крысу.

— Эй, мужики, — кричит, — чего смотрите?! Хватай топоры! Руби их, окаянных!!

Мужики увидели, какой ратник за них бьется, осмелели и давай кто косами, кто оглоблями всадников с коней сшибать! Так разошлись, что половину перебили, а остальные стеганули коней и помчались прочь из деревни.

А Егорий с двумя деревенскими парнями в запале схватки — за ними. И вдруг у самого лесочка конники бросились врассыпную и взяли Егория с товарищами в кольцо.

— Что, урус! Перехитрили мы тебя? — гогочет вожак, а остальные медленно подъезжают и прямо в грудь из тугих луков целятся. — Читай молитву своему богу! Скоро квас с ним пить будешь!

Зло Егория разобрало.

— А сам не хочешь ли почитать, чего у меня на голицах написано? Рано, пес, скалишься! На всякую гадину найдется рогатина! — Да как метнет вилы! Жаль, промахнулся, только шапку с лисьим хвостом с его бритой башки сшиб.

Оскалился злобно вожак:

— Ха, урус! Смелый медведь!

Что-то на своем языке каркнул, и тотчас на Егория и его товарищей со всех сторон арканы со свистом полетели. Сдернули их с седел на землю и с гиканьем поволокли за собой по колючим кустам, по острым камням, за темный лес, в плен.

Верст пять протащили взмыленные кони окровавленных пленников, пока не прискакали к вражескому стойбищу. Сняли с них арканы и бросили на землю, где уже человек 70 пленных из других деревень лежало. Огляделся Егорий и ужаснулся.

Черным-черна степь от воинственной орды, будто саранчой земля усыпана. Тысячи костров горят, тысячи крытых повозок с награбленным добром, стада испуганных коров и овец ножа ждут. Разбоем волчья стая кормится, все на своем пути смерти предает. Не соврал офеня — к Москве беда летит.

Весь знойный день и всю ночь пролежал посреди степи Егорий. Рубаха от крови заскорузла и к ранам присохла, боль такая, что перед глазами красные круги вертятся. И рядом мужики тоже, кто зубами от боли скрежещет, а кто ругается от злости.

— Ничего, мужики, крепись. И в аду люди живут, — подбадривает их Егорий, а сам еле спекшимися губами шевелит.

Вдруг подлетает к ним на полном скаку тот вожак, что Егория в плен взял, и кричит свирепо:

— Эй, шакалы! Кто хочет служить нашему повелителю, айда за мной, а кто не хочет, тому глупая башка отрежем и на палку сушить наденем!

Насупились мужики, молчат. Помрут, а не встанут. И тут подымается Егорий и говорит:

— Веди меня к своему повелителю. Я ему служить буду.

Ахнули мужики, а вожак глянул на него с презрением и увел за собой.

Когда по лагерю шли, Егорий внимательно по сторонам поглядывал, все примечал, а как к богатому, пестрому шатру приблизились, придумал уже, как из беды выпутаться.

В шатре, на дорогом персидском ковре, сам «повелитель вселенной» на корточках сидел и баранью ногу обгладывал. Заплыл весь от жира, аж лоснится, морда красная, хоть лапти суши.

— Ну, храбрый урус, будешь за меня воевать?

— Вот заживут раны, тогда поглядим.

— Зачем пришел тогда?! Быстрей всех умереть хочешь?

— Потому и пришел, что умереть не хочу. Если в живых оставишь, такой подарок тебе сделаю, какого ни у одного владыки нет.

Загоготал хан, затряс жирным животом.

— Что у тебя есть, коровья лепешка? — визжит. — Может, свою бороду подаришь? А так у меня все есть!

— А не хочешь ли ты, как птица, увидеть с неба все свои владенья?

— Пять лун тому назад я приказал своим воинам пасть на землю и сделать гору из своих тел. Я въехал на коне на живую гору и достал головой небо. Но и тогда не увидел всех своих земель!

— Я подниму тебя еще выше, до самых звезд.

— Как, баранья башка?

— Прикажи дать мне тысячу овечьих шкур. Я со своими товарищами сошью из них великий шар, наполню над костром горячим воздухом, и он поднимет тебя так высоко, как не поднимался никто из смертных.

— Ха, урус! Твоя глупая башка хорошо придумала! Я дам тебе шкуры. Но если через семь солнц ты не поднимешь меня в небо, ты сам туда полетишь черным дымом. Я сожгу тебя и твоих урусов.

Поклонился Егорий ему до земли и пошел от шатра. «Чтоб тебя черт с квасом съел! — плюнул в сердцах. — Ишь какая птичка косопузая выискалась».

Через свист, гогот и жестокие удары плетками, стиснув зубы, к своим пробрался. Слышит, как кто-то из них цедит со злобой:

— Что, иуда, продался за кусок лепешки? Жалко, руки связаны, да я тебя все одно ночью зубами загрызу!

— Лежи, дурак, помалкивай, — спокойно отвечает Егорий. — Слушайте, мужики, — зашептал, чтоб охрана не услышала, — надумал я одну хитрость. Если получится — быть нам свободными. Только не спрашивайте ни о чем, а делайте, как скажу.

Помолчали мужики, подумали, а тот, что вместе с Егорием в плен попал, говорит:

— Я его в бою видел. Не подведет. Сказывай, что делать надо?

Наутро, как только солнышко из-за края земли несмело выглянуло, к тому месту, где пленники лежали, притащили всадники целую гору бараньих и овечьих шкур.

— Ну, братья, за работу, — говорит Егорий, — семь дней у нас всего. Берите острые кости вместо шила да жилы вместо дратвы и сшивайте меж собой шкуры по пять в ширину и сто штук в длину, чтоб вроде ковра длинного получилось.

Охрана пленникам веревки на руках перерезала, и принялись мужики шкуры тачать. Все лучше, чем без дела томиться. А Егорий зачем-то белый коровий скелет шкурами обтягивает.

Шесть дней в трудах пролетело. Десять человек от ран умерло, а те, кто жив, из последних сил все шьют и шьют.

Под вечер сам «повелитель вселенной» на пятнистом жеребце с охраной прискакал.