Леонтьев понимал, что хотя отец Климент — блестящий катехизатор, старцем он быть не может. «Катехизатор убеждает, старец руководит»[505]. Отец Климент даже не исповедовал — страшился своего несовершенства, опасался брать на себя ответственность за руководство чужой жизнью. (Впрочем, прекрасно зная по-новогречески, он сделал исключение для слуги Георгия, эпирского грека, который сопровождал Леонтьева в Оптину.) В эти несколько недель отец Климент не раз беседовал с Константином Николаевичем о старчестве, о необходимости духовного водительства, о радости отречения от своей воли, будто подсказывал ему будущий путь:

— Надо только иметь полное доверие к старцам, ведь без старчества и внутреннего послушания трудно понять, как живут иные монахи…

Сам отец Климент был духовным сыном старца Амвросия. К отцу Амвросию и отправился Константин Николаевич исповедоваться. При ближайшем знакомстве он оказался не похож на афонских старцев — ни на отца Макария, ни на отца Иеронима. Маша вспоминала: дядя «высказал мне, — до чего ему трудно беседовать с о. Амвросием, который вести долгую беседу с ним не может, как это делал Афонский старец»[506]. И все-таки эта поездка в Оптину многое дала Леонтьеву: «Здесь сошел на душу мне такой мир, какого я давно не знал… Близость духовника и беседы О. Климента успокаивали и услаждали меня. — Я без труда забывал мир. — Отчего я не остался? — Я думал остаться, я надеялся! Но денежные дела противу воли вывели меня в Калугу»[507].

По дороге Леонтьев заехал на несколько дней к Иосифу Николаевичу Шатилову (крымский знакомый, повлиявший когда-то на мировоззрение Константина Николаевича, в 1864 году перебрался в свое родовое имение Моховое Тульской губернии). Деятельный Шатилов и в Моховом пытался идти впереди своего времени, хозяйствовал, сообразуясь с сельскохозяйственной наукой, — до сих пор известен сорт овса «шатиловский», а выведенная в имении пшеница получила бронзовую медаль на выставке в Париже. Да и чего только не было в шатиловском хозяйстве!

Но вряд ли Леонтьев вдохновился хозяйственным примером Шатилова: ни стартового капитала для этого не имелось, ни шатиловской страсти к сельскому хозяйству. Зато в Моховом он познакомился с Павлом Дмитриевичем Голохвастовым, автором оригинальной теории русского стихосложения и хорошим знакомым Льва Толстого. Встреча оказалась полезной. Павел Дмитриевич, узнав суть написанной новым знакомцем работы «Византизм и славянство», посоветовал обратиться за поддержкой к Погодину. К тому времени Константин Николаевич понял, что Катков не торопится печатать его сочинение, и стал думать о том, чтобы показать «Византизм и славянство» Ивану Аксакову. Но Голохвастов считал, что Погодин поможет опубликовать трактат гораздо вернее, чем Аксаков. Этот совет Леонтьеву пригодится во время следующей поездки в Москву.

Из Мохового Леонтьев отправился в Калугу — вплотную заняться кудиновскими делами. Официально вступив в права наследования, он попытался уладить денежные вопросы. Но жалобы братьев в различные инстанции привели к тому, что решением Калужского окружного суда от 5 ноября 1874 года на имение было наложено запрещение «в обеспечение выдачи» предназначавшихся братьям шести тысяч рублей. А незадолго до поездки в Калугу Леонтьев получил известия из Константинополя: Елизавета Павловна прожила все оставленные им деньги (даже продукты из лавок ей в долг не отпускали) — и в Россию не на что было возвращаться, и в Турции оставаться было не с чем…

К счастью, в Калуге жил хороший знакомый Леонтьева, князь Константин Дмитриевич Гагарин, калужский вице-губернатор. Константин Николаевич встречался с ним на Корфу, не раз они коротали на Востоке вечера в дружеских беседах. Женат Гагарин был на гречанке — Елене Алкивиадовне Аргиропуло, что тоже расположило их друг к другу (ведь и в жилах Елизаветы Павловны текла эллинская кровь). Князь предложил Леонтьеву остановиться в его доме. У Гагарина Константин Николаевич и одолжил деньги для жены, причем отправил их Лизе с правом выбора, куда ехать — к матери в Крым или к нему в Кудиново.

Чтобы хоть частично расплатиться с братьями, Леонтьев обратился за ссудой в Калужский Малютинский банк. Деньги ему выдали на 12 лет под залог кудиновской земли. Получив четыре с половиной тысячи рублей серебром (вместо нужных шести), он тут же отправил их братьям.

На некоторое время финансовые проблемы отступили, но о том, чтобы пожить месяц-другой в гостинице в Оптиной Пустыни, как сначала планировал Константин Николаевич, речь уже не шла — на это средств не было. Кудиновскую землю сдавали крестьянам в аренду, но почти все вырученные деньги уходили на уплату процентов по займу. Леонтьеву жизненно необходима была работа, и он поехал в Москву — улаживать свои литературные дела.

В Первопрестольной Константин Николаевич остановился в гостинице Мамонтова на Тверской улице и по заведенному уже обычаю поехал помолиться Иверской Божией Матери. «Я просил (конечно!) о продлении моей земной жизни и о том, чтобы в делах литературных мне суждено было, наконец, узреть правду себе на земле живых» [508], — вспоминал он.

С собой у Константина Николаевича была переписанная набело первая часть «Византизма и славянства» (вторая по-прежнему лежала в редакции «Русского вестника»), и он отправился с рукописью к Каткову. Их встреча успеха не принесла: Катков решил не печатать эту работу и отказался выплачивать Леонтьеву помесячное жалованье за сотрудничество, напомнив к тому же про те несколько тысяч, которые Константин Николаевич задолжал редакции.

Заметив, что отношение к нему Каткова сильно изменилось с тех пор, как он покинул службу (с консулом Леонтьевым Михаил Никифорович обращался гораздо уважительнее!), Константин Николаевич рассказал в редакции о своих планах служить дальше: «…мне бы очень неприятно было, если бы Катков и <П. М.> Леонтьев сочли бы меня одним из тех несчастливых идеалистов и бестактных людей, которые ссорятся с начальством, теряют хорошие должности, из-за пустяков бросают службу и т. п. Мне самому такие люди противны и жалки не в хорошем смысле, а в худом, особенно когда они имеют какие-то воображаемые убеждения… И я никогда бы, никогда не променял своей службы на поденное писательство, если бы не клятва пойти в монахи»[509].

Константин Николаевич и в самом деле стал думать о поступлении на службу в Архив Министерства иностранных дел. Вел он переговоры и о возможной работе в Синодальной типографии, где издавались за счет государства богослужебные и религиозные книги. Устроиться на работу в Синодальную типографию не удалось, хотя и хлопотала за Леонтьева знакомая дама. И в Архив его не взяли: мест свободных не было, да и слава чудака, способного на неожиданные поступки (как, например, бросить службу и уехать в монастырь), не способствовала леонтьевскому трудоустройству…

Вместе с тем Катков заказал Леонтьеву статью. Константин Николаевич никогда раньше не писал на заказ, к определенному сроку, независимо от своих настроений. Эксперимент закончился неудачно. Статья Каткову не понравилась, поскольку не совпадала с его позицией. Леонтьев вспоминал: «…ему все хотелось точь-в-точь заставить меня думать по-своему; я и рад бы да не могу. — У меня свои мысли. — Смирение мысли перед Церковью дело иное; высокое; — смирение моей мысли перед умом Каткова невозможно, а продавать мои убеждения я не могу, не умею…»[510]

Впрочем, несмотря на нелюбовь к Каткову и его «гадкой редакции», именно там Константин Николаевич познакомился со многими людьми, сыгравшими заметную роль в его жизни. Вот и в тот приезд в редакции «Русского вестника» Леонтьев познакомился с Федором Николаевичем Бергом, поэтом, переводчиком Гейне, публицистом. Они знали друг друга заочно, по публикациям, но лично встретились впервые. Берг был одним из леонтьевских почитателей, он даже собрал все сочинения Константина Николаевича в одну большую книгу, которую сам переплел. Леонтьев был польщен, к тому же ему импонировали русофильские и консервативные взгляды нового знакомого.