Константину Николаевичу отвели место в самом светлом флигеле, где осталась знакомая ему мебель, но и это не радовало: совсем недавно именно здесь скончался брат Владимир. Леонтьев корил себя за то, что не смог сберечь дорогой для матери дом, не смог возродить имение… Да что там — имение, он даже на памятник ей до сих пор денег собрать не смог!

«В первые же дни — почувствовал дядя нестерпимую тоску, — вспоминала Маша. — Его преследовали тени всех умерших, которые были все так близки Кудинову. Напал на него ужас — не спрятали бы и его скоро (как он выражался) „под ту же зеленую травку“, которой были покрыты могилы матери и брата и тех дворовых, которых он не застал в живых!»[495] Сам Леонтьев описывал позже свое впечатление так: «Везде разрушение, смерть, старость, нужда, одичание вида самой усадьбы и тому подобное. — Даже Марья Влад<имировна>, которая три года перед этим была такая молодая, красивая, нарядная, — теперь была печальна, худа, больна, убита и всем тяготилась… С Марьей Влад<имировной> у меня тотчас же по приезде вышли недоразумения и неприятности… Но это я бы все перенес, если бы не страх внезапной смерти, который начал вдруг преследовать меня день и ночь на родине»[496].

Маша, заметив мрачное настроение Константина Николаевича, предложила ему съездить в Карманово, к Раевским, у которых тот раньше никогда не бывал. Сестры Раевские соседу были рады, а отец семейства, Осип Григорьевич, хотя поначалу встретил Леонтьева довольно сухо, потом оттаял. «Знакомство это немного рассеяло угнетенное состояние К<онстантина> Н<иколаеви>ча», — вспоминала Маша. После этого Леонтьевы не раз ездили в имение Раевских, да и девушки часто навещали Кудиново.

Людмила Раевская еще до приезда Константина Николаевича расспрашивала о нем подругу, и Маша «заразила» ее своим восхищенным отношением к Леонтьеву. Так что почва для девичьей влюбленности была подготовлена. К тому же шансов выйти замуж у Людмилы было не много: родители ее по бедности не водили светских знакомств, приданого не имелось — да и за кого выходить в деревенском захолустье? Леонтьев же всё еще был хорош собой, его окружал ореол невероятной какой-то жизни: война, Тургенев, литературные салоны, Восток, Афонский монастырь, журналы с его повестями и романами.

Константин Николаевич тоже обратил внимание на девушку. Людмила, по его словам, «оригинальная, хитрая, необыкновенно твердая и решительная»[497], вызвала у него интерес, которого он испугался. В «Исповеди» Леонтьев вспоминал: «Я не забываю, что тотчас же по приезде в Кудиново впал в блудное искушение, от которого около 3-х лет (с 1971 года) был избавлен. — Этого я не забывал и тогда и потому немедленно, помолясь усердно, раскрыл Св. Писание, чтобы знать, от чего мое невыносимое томление. — Мне вышло из Апостола, что „пес возвращается на свою блевотину“. — Я так и сам чувствовал и немедля решился ехать в Оптину Пустынь»[498].

В Оптину Леонтьев собирался ехать и по совету афонских старцев, которые передали туда несколько писем. В монастырь он отправился через месяц, в августе, взяв с собой Машу.

Самый вид монастыря Константин Николаевич нашел прекрасным. Река Жиздра, вьющаяся по лугам, огромный бор с исполинскими соснами и елями, сады и домики Козельска чуть в стороне… Всё было живописным и каким-то очень русским. Маша вскоре вернулась домой, Леонтьев же пробыл в монастыре две-три недели. По совету афонских монахов, он хотел повидать оптинского старца иеросхимонаха Амвросия и отца Климента, к тому же привез для них письма с Афона.

К Амвросию Оптинскому (в миру Александр Михайлович Гренков) шел и ехал народ со всех концов России за советом, помощью, утешением, его навещали Лев Толстой, Владимир Соловьев, Федор Достоевский (исследователи полагают, что отец Амвросий стал прототипом старца Зосимы в «Братьях Карамазовых»), Когда Леонтьев приехал в Оптину, старец находился верстах в семи от монастыря, в небольшой избе, куда иногда уезжал отдохнуть от многолюдства и посетителей.

Впрочем, паломники находили старца и там. Туда же отправился и Леонтьев. «Вокруг избы на лугу уже было довольно много народа: монахи, крестьяне, крестьянки, монахини, дамы… Все терпеливо ждали: иные сидели на траве, другие стояли… в надежде, что старец, проходя мимо, благословит их или скажет хоть два какие-нибудь слова. Многие… желали только одного, чтобы… старец молча перекрестил их. Больше ничего. Для этого многие приходили издалека… — вспоминал Константин Николаевич. — Когда очередь дошла до меня, то старец, уже утомленный ходьбой, позвал меня в комнату, и там я увидал перед собой монаха небольшого роста, белокурого и с чрезвычайно приятным и веселым лицом. Это был Зедергольм…»[499] Так Константин Николаевич впервые увидел и второго адресата привезенных с Афона писем — отца Климента (в миру Константин Карлович Зедергольм), письмоводителя старца.

Отец Климент произвел на Леонтьева большое впечатление — возможно, потому, что его путь в монастырь, как и у Леонтьева, не был типичным. Родившийся в немецкой протестантской семье, блестяще окончивший историко-филологический факультет Московского университета, друживший в студенческие годы с Тертием Филипповым, лично знавший многих известных славянофилов, Зедергольм постепенно пришел к православию, а затем и к монашеству. Иваск в биографии Леонтьева пишет об их сближении: «Леонтьева к нему тянуло. Ведь он уже годы мечтал о пострижении и, может быть, ему хотелось понять, проверить на о. Клименте: как живется в монастыре человеку из его культурного мира»[500]. В 1879 году Константин Николаевич напишет о Зедергольме эссе, в котором помимо всего заметит, что «отец Климент был замечательный человек и еще более замечательный инок»[501].

Общих тем у них нашлось много — о Турции и Греции, где отец Климент бывал по поручению Синода, о Святой Афонской горе, посещение которой Зедергольмом когда-то окончательно определило его выбор монашеского пути, о славянофильстве и литературе. Беседовали они почти каждый день. Константин Николаевич с «дружеским вожделением» высматривал нового знакомца из окна своей комнаты в паломнической гостинице.

Наверное, разговоры с Леонтьевым слишком живо напомнили отцу Клименту мирскую жизнь, потому что в один из дней, когда Константин Николаевич пришел к нему, чтобы побеседовать, монах принял его ласково, но тотчас предложил вместе помолиться. Леонтьев понял, что предложение не случайно: так же поступал святой Исаак Сирин, испытывая праздного посетителя. «Я тотчас спохватился, понудил себя и отвечал ему, что очень рад, — описывал этот случай Леонтьев. — Мы помолились: отец Климент успокоился и мы после „девятого часа“ [502] все-таки очень приятно побеседовали за чаем. Я думаю, что он хотел испытать меня и, увидев, что я стал на молитву так охотно, решил в сердце своем, что мои посещения и беседы не слишком вредны» [503].

Леонтьев вспоминал, что для отца Климента был свойствен «нередко до тревоги доходивший страх греха». Константину Николаевичу этот страх тоже был знаком — он не мог не осознавать своей вспыльчивости, гордости, страстности, он боялся умереть неожиданно, не искупив и не замолив грехов… И хотя аскетический монашеский быт подвергал отца Климента гораздо реже искушениям, чем мирская жизнь — Леонтьева, этот страх сблизил их. К тому же отец Климент не был чужд литературных занятий — он писал, публиковал свои работы. Леонтьев нашел в Оптиной глубоко верующего друга, духовный авторитет которого ему легко было признать. «Отец Климент мог превосходно действовать доводами, — вспоминал Константин Николаевич, — его значительные светские познания, авторитет его учености, его обширная и основательная духовная начитанность, логическая ясность его речи и в особенности его умение говорить именно тем языком, каким мы все говорим (умение, которому, к сожалению, так чужды многие из лучших монахов), вот что придавало особый, исключительный вес его словам в глазах образованных людей такого рода, которые не в состоянии стать прямо на духовную точку зрения»[504]. Таким человеком был и сам Константин Николаевич.