И вот в числе этих приятных поводов — благодарить Бога — один из самых приятных и значительных — это Ваша дружба и Ваше со мной полное единомыслие (почти), мой голубчик, Осип Иванович! Вот Вам, душенька, какой сегодня „документ“! (Это моя Варя раз так сказала вместо „комплимент“.) Да, я, право, все больше и больше к Вам привязываюсь…»[840]

Именно с Фуделем Леонтьев обсуждал свое отношение к идее Владимира Соловьева о соединении Католической и Православной церквей. Не принимая точки зрения Соловьева, Константин Николаевич имел слабость, в которой сознался только Фуделю. «…не скрою от Вас моей „немощи“: мне лично папская непогрешимость ужасно нравится! — признавался Леонтьев. — „Старец старцев“! Я, будучи в Риме, не задумался бы у Льва XIII туфлю поцеловать, не только что руку. Ибо руку-то у папы и порядочные протестанты целуют, а либеральная сволочь, конечно, нет. Уж на что Т. И. Филиппов строгий защитник „старого“ православия, но и тот говорит всегда: искренне верующий православный не может не сочувствовать католикам во многом и не может не уважать их и вынужден даже нередко из усердия к своей вере завидовать им. Сверх того, что римский католицизм нравится и моим искренне деспотическим вкусам, и моей наклонности к духовному послушанию, и по многим еще другим причинам привлекает мое сердце и ум. <…> Самая мысль „идти под Папу“ — ясна, практична, осуществима и в то же время очень идеальна и очень крупна» [841].

Жизнь обитателей консульского домика приближалась к очередному повороту. Старец Амвросий с весны настойчиво побуждал Леонтьева к переселению. Он волновался за духовного сына и предлагал перебраться тому в Сергиев Посад, ближе к Москве и врачам. Дело в том, что Леонтьеву могла понадобиться срочная операция по поводу одной из его многочисленных хворей, которая «влечет за собой, — как писал он Розанову, — скорую и крайне мучительную смерть»: «Вот почему о. Амвросий и желает, чтобы я был ближе к хорошим хирургам. А если бы он сказал: „Не ездите и готовьтесь здесь умирать“ (как он иным и говорит иногда), то я, конечно, остался бы»[842]. Действительно, отец Амвросий не раз говорил своему духовному сыну: «Не должен христианин напрашиваться на слишком жестокую смерть. Лечиться — смирение». Старец, настаивая на отъезде духовного сына, даже деньги, необходимые для переезда «сборной семьи», ему предложил.

Но уезжать из Оптиной Леонтьев не торопился. Он взял аванс в редакциях за планируемые статьи — на переезд, но писал с гораздо большим удовольствием письма, которые размером иногда были с хорошую статью. Недаром однажды он каялся Фуделю (как раз в таком предлинном письме): «Варя, увидавши, что я все Вам это пишу, а не статью для „Гражданина“, бранит меня: „Как Вы мне, право, надоели, в доме денег нет, в банк надо платить, а Вы вместо статьи все Осипу Иванычу пишете!“ Увы! с „утилитарной“ точки зрения она совершенно права. Я эту зиму ничего еще за литературу не получил, а 400 р<ублей> с<еребром> у Берга и Цертелева набрал вперед. Но что же делать, если мне частная беседа с Вами несравненно приятнее, чем беседа с „публикой“ нашей. И не только с Вами, но и с другими людьми, которые по почте обращаются ко мне с вопросами и за советами»[843].

Не торопился же Леонтьев прежде всего потому, что воспринимал переезд как расставание с семьей: старец советовал поселиться в Троицкой Лавре в келье послушника, разделиться окончательно с женой и с Варей. Отец Амвросий полагал, что отсутствие семейных забот скажется благотворно на Леонтьеве. Потому переезд был делом вовсе не простым. Елизавета Павловна по-прежнему просилась в Крым, — «а я все так же в этом ей отказываю, — писал Константин Николаевич Губастову, — не только по неимению лишних денег, но и потому, что ее невозможно одну так далеко пустить»[844]. Леонтьев надеялся устроить жену в каком-нибудь женском монастыре: «Лизавету Павловну… с Божией помощью, куда-нибудь сбудем; ей везде скучно и везде весело, смотря по минуте», — рассуждал он.

А вот с Варей ситуация была сложнее. 25-летняя Варя была опять беременна — в пятый раз, да еще и муж ее, Александр, стал сильно пить. «Прошлым августом (1890 г.) он поступил по моей рекомендации в урядники, жалованья 35 р<ублей> с<еребром>, я дал ему лошадь и револьвер; прекрасно, — рассказывал Константин Николаевич. — Жена и дети на моем попечении. Только бы служить. Он сначала и взялся; как самого видного из урядников и лихого, ловкого наездника его сейчас же назначили встречать губернатора, и он так все хорошо делал, что предводитель и мне, и ему самому выразил восхищение свое. А теперь у него по месяцам лежат бумаги от станового на столе, а он пьет и пропадает с какими-то мерзавцами! Его не прогоняют только через меня, и на днях становой (большой почитатель моих книг) приезжал ко мне опять на него жаловаться…»[845]

Пытался вразумить Александра его отец-крестьянин: он приехал в Оптину из Мазилова, серьезно разговаривал с сыном, увещевал его. Александр при таких разговорах плакал: плакал, когда его совестил Леонтьев, плакал, когда его урезонивал отец, плакал при беседах со старцем Амвросием, — но от этих слез ничего в его поведении не менялось, он не мог с собой справиться. Леонтьев ожидал, что Александра в ближайшее время выгонят в отставку и пьянице придется вернуться к отцу, в деревню, — «при родителях, которые его очень любят, авось образумится», — надеялся Константин Николаевич.

Но даже если бы Александр перестал пить, судьба Вари и в этом случае волновала бы Леонтьева. «…Мне больно и страшно за бедную Варю. Привыкла к простору, к покою, к обеспеченности, старуха-мать ходит за ее детьми, старец, которому она безусловно верит, близко, моя ласка и дружба что-нибудь да значит. И хотя ее в семье мужа любят и уважают, но изба тесная, семья многолюдная, и она стала болезненна, нервна, утомилась родами, и меня оставить жаль, и Оптину, и старца, и старуху-труженицу мать придется на старости бросить и вернуть на прокорм на родину к другим сестрам, которые очень бедны и от нас рады получить помощь»[846], — писал он Губастову.

Уезжать из консульского домика не хотелось, но воля отца Амвросия была для Леонтьева законом. Дело было еще и в том, что летом 1891 года старец стал готовить Леонтьева к пострижению в монашество. Постриг должен был быть тайным — иначе Леонтьев не смог бы сохранить пенсии, необходимой для обеспечения близких. Сразу после пострижения Леонтьеву, по указанию старца, надлежало перейти в Троице-Сергиеву Лавру для прохождения там монашеского пути.

Восемнадцатого августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной Пустыни в келии старца Варсонофия Леонтьев принял тайный постриг с именем Климент — в честь его ушедшего друга отца Климента Зедергольма.

Монашеский постриг — поворотный пункт в жизни человека. Не случайно принимающий монашество получает другое имя, облачается в новую одежду, ему прощаются грехи. Новая жизнь, всё — заново! Со склоненной головы Константина Николаевича состригли седые волосы и «одели» его — в черную рясу и камилавку. Проповедовавший всю жизнь разноцветье и буйство красок, переживавший, что живет в белом, а не розовом или оранжевом доме, Леонтьев отныне носил только черное — как монашеское напоминание о необходимости покаяния [847]. Поскольку Леонтьев уже давно одевался почти по-монашески, появившийся в его гардеробе подрясник никого не удивил.

Старец торопил его отъезд; Леонтьев повиновался. Многие знавшие отца Амвросия объясняли его настойчивость предчувствием собственной смерти. С Константином Николаевичем старец простился пророчески: