Розанов стал считать себя последователем Леонтьева. Его привлекал не только эстетизм, но и религиозная составляющая леонтьевской концепции. В 1890-е годы религиозность Розанова носила еще вполне ортодоксальный характер (позже он будет примерять одежды религиозного модерниста), чему в немалой степени способствовал его второй брак с Варварой Дмитриевной Бутягиной [831], женщиной глубоко верующей.

Впрочем, Розанов чувствовал некоторые расхождения с леонтьевской позицией даже во время этих месяцев оживленной переписки, а немного погодя, когда первая влюбленность в яркого человека неординарного «калибра ума» прошла, разница подходов стала еще заметнее. Об этом позже рассказал он сам, готовя к печати письма Леонтьева. Розанов был согласен на эстетику, но искал эстетику жизни не только в высшем свете, но и у бедных, к которым и себя с полным правом относил; он был согласен с религиозным устроением леонтьевской души, но сам искал в религии утешения, а не жесткой дисциплины и смирения; он был согласен на борьбу, но в защиту униженных и обездоленных, а не против них… Точек расхождения было множество, но после первых писем Розанова и Леонтьева буквально бросило друг к другу — сказались и общность темпераментов, и общность положения (Леонтьев легко мог узнать былого себя в бедном провинциальном учителе, томящемся в ожидании признания), и отрицание «модного» либерализма…

Вслед за Константином Николаевичем Розанов восхищался героями, полководцами, яркими историческими личностями. Но его внешность была вовсе не романтична, своей слащавой фамилии молодой человек стеснялся (потому и ударение всегда ставил на первый слог), страдал от нескладности. Оценка людей по эстетическому критерию вряд ли могла вызывать у Розанова внутреннее согласие, если не воспринимать ее как отталкивание от собственных недостатков. Правда, фотографический портрет Розанова Леонтьеву понравился — Василий Васильевич напомнил ему бывшего сослуживца по Турции Ионина, «только носик Ваш, кажется, не очень красив, — заметил Леонтьев, — слишком национален, если не ошибаюсь…»[832].

Прислал Леонтьев Розанову и собственный портрет, сопроводив его тонкими и необычными для мужчин его возраста наблюдениями; «Смолоду я был хорош, а теперь слишком много морщин. Это почему-то физиологическое свойство у людей нашего класса иметь в старости много мелких морщин на лице… У мужиков, у монахов „из простых“ и у людей белого духовенства этого нет. Их старость гораздо благообразнее… Морщины крупные, кожа свежее нашей. Заметьте, что это так»[833].

Розанов оценивал с эстетической точки зрения и творчество нового кумира, и самого Леонтьева — как когда-то делал Константин Николаевич по отношению к Тургеневу. Особенно ему нравился язык леонтьевских работ: он говорил, что некоторые страницы прочитывал по многу раз именно из-за языка, «любуясь им». «Вы пишете изящнее всех нас, красивее. У Вас есть строки, есть фразы, которые никогда не забудутся — сухие, строгие, выточенные, точно из слоновой кости. У нас — клюквенный кисель, вкусный и слабый»[834], — признавал он в письме Константину Николаевичу.

Но сам Леонтьев впервые в то время подверг критическому анализу собственный эстетизм: в конце своей жизни он не мог не задуматься о неразрешимой дилемме, которая возникала из соединения эстетизма и веры. Леонтьевский эстетизм требовал иерархии, сложности, цветения, даже и жестокости, что подчас противоречило христианской точке зрения. Правда, христианство Леонтьева не было «розовым», как у Достоевского, он не сводил его к морали. В одном из писем Фуделю Леонтьев доказывал ему, что доброта и простота души вовсе не являются условием истинной веры. Он вспоминал непростого политика — святого Константина, который вовремя понял, что сила политическая в империи начинает переходить на сторону христиан. «И какая же в этом беда? Это соображение ничуть не исключает и сердечного влечения», — считал Леонтьев. Он был уверен, что для церкви и для высоких целей «нужны не только Св. Павел Препростый (сподвижник Антония Великого), не только кроткая и невинная Св. Олимпиада, не только простой сердцем и неученый Св. Спиридон… не только мудрая, но честная и безукоризненная Св. Пульхерия-царица, но нужны и хитрый политик и во многом жестокий Св. Константин, и Св. Кирилл, столь страстный и столь изворотливый, и Св. Ирина, не пожалевшая сына для Церкви. Пороки при них, и пусть их судит, как Ему угодно, Господь; а исполинские их заслуги при нас остались и в нас живут, ибо, благодаря им, — мы то, что мы есмь теперь — православные люди, верующие в Троицу, в бого-человечность Христа и в святость икон»[835].

Но даже при таком подходе к христианству конфликт между эстетизмом и христианством возникал. Если верующий христианин Константин Леонтьев мечтал о Вселенской Церкви и распространении христианства, то теоретик цветущей сложности Константин Леонтьев не мог не понимать, что это приведет к однообразию человечества: не будет иудеев и буддистов, мусульман и язычников, то есть не будет сложности, цветения, которые дает разнообразие. Леонтьев думал об этом противоречии и раньше, но символично, что откровенно «проговорил» его лишь на исходе своей жизни и за несколько дней до пострига, причем в письме Розанову (обратим особое внимание на третий пункт):

«1) Если видимое разнообразие и ощущаемая интенсивность жизни (т. е. ее эстетика) суть признаки внутренней жизнеспособности человечества, то уменьшение их должно быть признаком устарения человечества и его близкой смерти (на земле).

2) Более или менее удачная повсеместная проповедь христианства должна неизбежно и значительно уменьшить это разнообразие (прогресс же, столь враждебный христианству по основам, сильно вторит ему в этом по внешности, отчасти и подделываясь под него).

3) Итак, и христианская проповедь, и прогресс европейский совокупными усилиями стремятся убить эстетику жизни на земле, т. е. самую жизнь.

4) И церковь говорит: „Конец приблизится, когда Евангелие будет проповедано везде“.

5) Что же делать? Христианству мы должны помогать даже и в ущерб любимой нами эстетике из трансцендентного эгоизма, по страху загробного суда, для спасения наших собственных душ, но прогрессу мы должны, где можем, противиться, ибо он одинаково вредит и христианству, и эстетике»[836].

Жизнь Леонтьева после пережитого чуда (и незабываемого ужаса!) была сплошным отречением — от плотской любви, от обожаемой жизни на Востоке, от службы, от свободы воли, даже от сигары после обеда… Последней каплей стало отречение от собственной идеи о цветущей сложности как вершине развития. Евгения Тур, которая пережила Леонтьева, говорила, что в конце жизни он достиг смирения. Да, достиг; ибо нет большей жертвы для мыслителя, чем отказаться от собственной идеи.

Письма Леонтьева к «дорогому и милому, доброму Василию Васильевичу» поражают ласковым тоном опекуна, которому интересно всё в новом питомце. И если Розанов не стал тогда читать леонтьевских «восточных повестей» — решив apriori, что они, в отличие от публицистики, должно быть, весьма обыкновенны (и когда «открыл» их для себя позже, пораженно ахнул: «Ах ты, турецкий игумен!»), то Леонтьев добросовестно прочитал все присланные ему Розановым работы, разобрался в различии между «знанием» и «пониманием» в толстом философском «волюме» елецкого учителя географии, согласился с розановской критикой литературных приемов Гоголя, не согласился — но мягко — с его восхищением Достоевским… Константин Николаевич почти всегда в жизни был снисходителен и добр к окружающим (жесток — в концепции), но, видимо, завершая свой земной путь, он достиг какого-то особо просветленного отношения к людям.