Документ 4

Система Кольберга. Беседа с историком Кристофом Линденбаумом, приват-доцентом (Dr. phil. habil.) Боннского университета

Пришли два редактора журнала «Нерон», один из раздела «Политика», другой из раздела «Культура». Беседа происходит на частной квартире Линденбаума в Обервинтере. Дом, бунгало в стиле 60-х годов XX века, выходит задним крыльцом к Рейну. Слышно, как с мерным стуком движка мимо идут большие баржи и прогулочные теплоходы рейнского речного пароходства «Кёльн-Дюссельдорф», компании, которая целой и невредимой прошла сквозь все политические и общественные перипетии и дожила до наших дней.

«НЕРОН»: Вы очарованы им или, следуя известному правилу, никогда не упускаете из виду образ вашего врага?

Линденбаум: Что до меня, то ни о какой очарованности и речи быть не может.

«НЕРОН»: Но мы видим в ваших работах совсем другое. Разрешите, я процитирую: «Никто не может избежать того жуткого состояния тревоги, в которое погружается человек, читающий фразы Кольберга».

Линденбаум: Я ведь здесь его не хвалю, это нельзя понимать как похвалу.

«НЕРОН»: Конечно. Но ваше восхищение им в этих строках чувствуется.

Линденбаум: Мы вполне имеем право ожидать, что ученый, много лет изучающий свой предмет, очарован им, не так ли? Хотя это бывает, к сожалению, слишком редко. Большинство исследователей уже на раннем этапе находят свою маленькую делянку и на протяжении десятилетий окучивают и удобряют ее изо всех сил.

«НЕРОН»: С Кольбергом у вас именно такой случай?

Линденбаум: Только на первый взгляд. Мною руководит другое.

«НЕРОН»: И что же?

Линденбаум: Вражда.

«НЕРОН»: А какие причины? Личные? Профессиональные?

Линденбаум: Если вы подразумеваете, что он вставлял мне палки в колеса — нет, такого не было. Я историк, Кольберг — юрист-государственник и специалист по конституционному праву. Так что наши интересы не пересекались. Личные мотивы? Но я никогда с ним не встречался. Да и не стремлюсь к этому.

«НЕРОН»: Что же тогда породило враждебные чувства?

Линденбаум: То, чем все восхищаются, и я в том числе, — его стиль. И функция этого стиля. А также функция этого человека в государственном механизме.

«НЕРОН»: Давайте с этого и начнем. Как бы вы все это описали?

Линденбаум: Такие системы, как хунта, имеют обычно своего главного идеолога, который из различных лоскутков кроит официальное учение. В основном это вполне безобидные болтуны — хорошо, «безобидные» здесь не самое удачное слово. Итак, болтуны, перекормившие свои мозги теорией и одержимые какой-нибудь идеей фикс. Как правило, сказать им особенно нечего, зато должность они занимают солидную. Кольберг действовал совершенно по-другому. Его главное оружие — это его стиль.

«НЕРОН»: А именно? Мы целиком обратились в слух.

Линденбаум: Он, бесспорно, из тех, кто блестяще владеет пером. Стиль его совершенно не похож на немецкий, он скорее латинский, то есть четкий, отточенный, лаконичный. Затем этот стиль повсеместно принимают за содержание — что-то вроде «le style, c’est I’homme»[26], если можно так выразиться, и вот он уже воспринимается как воплощение прозрачности. Другими словами, никто больше не интересуется тем, что, собственно, Кольберг говорит, всех интересует только то, как он говорит.

«НЕРОН»: А что же он говорит, с вашей точки зрения?

Линденбаум: Ничего определенного, в том-то все и дело. Если вы попытаетесь выявить в этих текстах содержание, то поймете, что оно неисчерпаемо и может быть истолковано совершенно по-разному. Рай для герменевтов. Он никогда не высказывается определенно, но всегда — очень решительно. Соответственно, читатели могут толковать его так, как им заблагорассудится. Это делает его, во-первых, пригодным для отстаивания чьих угодно интересов, а сам он становится ценным союзником для кого угодно. Этим и объясняется его карьера.

«НЕРОН»: То есть он — воплощенный оппортунист.

Линденбаум: Возможно, но сам он этого не осознает. Конечно, некоторые из его сочинений — откровенно оппортунистические, прежде всего «Решающий час», написанный сразу после путча. Сейчас он, возможно, пожалел, что это написал. Да и публикация появилась, кажется, в какой-то газете, ведь тогда, в новых условиях, каждый хотел как можно скорее заявить о своей правильной позиции, чтобы обеспечить себе доходы. Другие тоже так поступали.

«НЕРОН»: Но вы ведь так не поступили.

Линденбаум: У меня все равно не было бы никаких шансов, даже если бы я захотел. Я на тот момент уже слишком сильно высунулся. Было ясно, что в университете мне больше не место.

«НЕРОН»: И чем же вы занялись?

Линденбаум: Только не делайте вид, что вы этого не знаете. Ваш журнал известен основательностью в подходе к сбору информации.

«НЕРОН»: Но мы хотели бы услышать об этом из ваших уст. Чтобы наши читатели тоже узнали.

Линденбаум: Я устроился в управление концерна по переработке отходов «Норд» в Ганновере. Конечно, не на руководящую должность. Зарплата была скромной, но в Ганновере и на скромные средства можно очень неплохо жить, если с умом подойти к делу. Там я куковал девять лет. Кроме того, моя совесть была чиста, потому что я не делал ничего дурного, мне не приходилось говорить или писать что-то такое, за что мне потом могло быть стыдно, и к тому же я заботился о чистоте и охранял окружающую среду.

«НЕРОН»: А как вам удалось туда попасть?

Линденбаум: Помог старый школьный друг.

«НЕРОН»: Теперь наши читатели тоже это знают. Значит, вы были во внутренней эмиграции.

Линденбаум: Называйте как хотите.

«НЕРОН»: Спасибо. Давайте вернемся к Кольбергу. Вы сказали, что он, возможно, не осознает себя как оппортуниста.

Линденбаум: Ну нет, так не бывает. Скажу иначе: его бессознательное отчетливо намекало ему, что именно в каждом случае будет для него самым лучшим. Я-то имел в виду нечто другое. Кольберг со всей отчетливостью и решительностью воплощает принцип неопределенности и неясности. Можно было бы сказать также: принцип всего скользкого и неуловимого. Все эти фразы, на первый взгляд острые и отточенные, создают в итоге нечто, больше всего напоминающее картинку-загадку. И оттого, как ты ее повернешь, зависит ее использование в собственных интересах. Таким образом, Кольберг был прекрасно совместим с хунтой, точно так же, как и с прежними правителями; не исключено, что и с будущей властью он легко нашел бы общий язык.

«НЕРОН»: То есть классический оппортунист.

Линденбаум: Нет. Классический обманщик, и сам этого не осознает. Он просто хочет блистать, и все, и чтобы голова шла кругом от собственного блеска. Скажу еще точнее: этот блеск увлекает его, и тогда он уже сам толком не знает, что говорит. Ведь болтливость может облекаться в очень добротную стилистическую форму. Такой тип интеллектуала существовал всегда.

«НЕРОН»: А как вы можете оценить его с точки зрения морали?

Линденбаум: Оценке с точки зрения морали этот тип совершенно не поддается. Он всегда опирается на ту точку зрения, что от креативного мышления нельзя требовать однозначности — и это правда — и что он не может нести ответственность за практические выводы, которые делают из его высказываний другие. Категория морали здесь неприменима.

«НЕРОН»: Значит, вы считаете, что он вскоре снова обретет вес и получит обратно свою кафедру?

Линденбаум: О последнем ничего сказать не могу. Сейчас ходят интенсивные слухи о судебном процессе. А юридическую сторону дела я знаю слишком мало.

«НЕРОН»: Ну а у вас какие перспективы? Вы-то получите в будущем кафедру?

Линденбаум: Без комментариев.

«НЕРОН»: Господин доктор Линденбаум, мы благодарим вас за интервью.