Его рот припал к ее шее, как к священному источнику, и Хаят конвульсивно выгнулась: острые напряженные соски уперлись в его грудь. Ее стыдливость исчезала при одном его прикосновении, только вырвался тихий гортанный звук. Но тут Мераб чуть нагнул голову и обвел языком темно-розовую кожу вокруг соска. Когда он сомкнул губы на крошечном бугорке и вобрал его в рот, Хаят что-то несвязно пробормотала.

О боги мира, что он с ней делает?! Почему сердце замирает в груди, стоит ему лишь приблизиться к ней?

Чувствительность ее тела обострилась настолько, что она уже не была способна ни о чем думать. Все мысли разом куда-то улетучились.

Но Мераб, похоже, держал себя в руках. Его чувственная атака была неспешной и хорошо продуманной. Он бесконечно долго ласкал ее, поглаживая спину, живот, плечи, пока наконец его рука не оказалась у нее между бедер. Розовые складки плоти сами раскрылись под легкими касаниями его нежных рук.

Сладостная пытка длилась, казалось, целую вечность. Голова Хаят лихорадочно металась по подушке. Его пальцы оказались способны разжечь в ней опасный, всепожирающий огонь, заставить умирать от наслаждения. Он творил настоящую магию своими руками и губами, и она словно растекалась, таяла, плавилась…

Еще несколько тревожных ударов сердца — и Мераб приподнялся над ней. Его возбужденная плоть трепетала у ее лона.

— Взгляни на меня, моя звезда. Прочти мою душу, что всегда будет лишь твоей…

Она распахнула глаза, и в этот же миг неумолимое копье пронзило ее едва ли не насквозь.

Хаят громко охнула от неожиданности. Но Мераб проникал все глубже, казалось, не в силах насытиться. Да, она жаждала сокровенных ласк, жаждала принять его в себя, вобрать и поглотить. Откуда-то издалека до нее доносился его шепот, чувственные, откровенно бесстыдные слова: он не уставал повторять, как это чудесно — заполнить ее собой, владеть безраздельно…

И Хаят, словно обезумев, отдалась этому бурному потоку. Мераб начал двигаться. С каждым толчком он как бы утверждал свою власть над ней. Хаят стонала, впивалась ногтями в его плечи, сдирая кожу…

Та же сладкая мука терзала и Мераба, забирая его в плен беспощадного желания. Напряжение росло и становилось почти невыносимым, пока волна наслаждения не накрыла их обоих головокружительным потоком. Хаят пронзительно вскрикнула. Ее лоно сомкнулось вокруг его трепещущей плоти, он прижал ее лицо к своему влажному от пота плечу, заглушив крик страсти. Каждая легкая судорога Хаят отзывалась в теле Мераба блаженством.

Наконец он ворвался в нее в последний раз, и огненные струи разлились по нему бешеным, неистовым, яростным наслаждением. Задыхаясь, почти теряя сознание, он словно взорвался, извергая хмельной напиток своей любви.

Когда все кончилось, Мераб долго прижимал к себе Хаят, овевая своим разгоряченным дыханием ее тело. Он был потрясен столь сильным чувством обладания, переполнившим его, и, не чувствуя пресыщения, ощущал потребность снова и снова брать ее.

Он поднял голову. Хаят лежала, обессиленная. Ее глаза потемнели от пережитой страсти. Роскошные волосы обрамляли побледневшее прекрасное лицо.

Он сейчас раздавит ее! Мераб пошевелился, пытаясь откатиться в сторону.

— Не оставляй меня, — умоляюще прошептала она, удерживая его за плечи.

— О нет, звезда моя! Я не оставлю тебя никогда! — прошептал Мераб.

Как же ему было хорошо с ней! Если бы эти мгновения длились вечно… Мераб глубоко дышал, наслаждаясь сладостным благоуханием ее кожи, прижимаясь губами к шелку волос. Он даже прикрыл глаза, перебирая в памяти моменты опьяняющего блаженства. Она, только она одна, душа города, душа мира, могла быть его душой! И никаким глупым девичьим страхам не пересилить этого ощущения, как соломинке не сломить каменной колонны!

— Я не оставлю тебя никогда, — вновь повторил Мераб. — И да не будет в целом мире мужчины счастливее меня!

Свиток тридцать второй

Утро после бури, как известно, кажется во сто крат прекраснее обычного рассвета. Даже если эта буря пронеслась лишь в душах… Но утро после нее, утро торжества любви оказалось настолько же лучше вчерашнего утра, насколько свежеиспеченный ломоть хлеба лучше его даже самого красивого изображения.

Утро давно вступило в свои права. Более того, оно вот-вот обещало превратиться в полдень. И только к этому мгновению в парадной приемной дворца Мераба (воистину, опять-таки появившейся самым таинственным образом) зазвучали тяжелые шаги Алима-мага.

— Все же маг наш прихрамывает, — заметил Мераб.

— Увы, друг мой, — ответила Хаят, — я опасаюсь, что ты придумал ему не самое молодое тело. А с возрастом даже самые сильные юноши обретают другую походку и, увы, вместе с ней иногда и хромоту.

— Ну что ж, звезда моя, пора нам присоединиться к нашему другу, — кивнул ей Мераб и вошел в ту же разряженную приемную вслед за своим другом.

— Да воссияет над тобой, о халиф, во всякий день твоей жизни благодать Аллаха, всесильного и всемилостивого! — Алим поклонился Мерабу. Наметанный взгляд юноши уловил в этом поклоне добрую порцию иронии.

— И да согреет он тебя лучами возвышенной благодати! — ответил Мераб поклоном на поклон.

— Итак, о создатель миров и строитель Вселенной, куда же мы сегодня направимся? И какой поистине необжитой уголок твоего безграничного царства сделаем сегодня обжитым и восставшим из небытия?

— Друг мой, зачем такие пышные выражения?

— Ну-у, юный мой халиф, их придумал не я. Просто я сегодня шел к тебе через базар и там услышал все эти громкие эпитеты: глашатаи объявляли народу твою волю.

— Аллах великий, какую мою волю? И что кричали глашатаи?

— Они приглашали на дворцовую площадь всех желающих насладиться удивительной красоты фейерверком в тот час, когда солнце покинет нас и небосвод воссияет тысячами светил.

— Хорошо, что так…

— О да, — усмехнулась и Хаят. — Куда хуже было бы, если бы они приглашали народ насладиться веселым зрелищем казни…

— Звезда моя, какой казни? Разве в нашем городе, да хранит его Аллах всесильный и всевидящий, принято так обращаться с его жителями?

— Прости, мой друг, я просто неловко пошутила…

— Более чем неловко, — сухо заметил Мераб.

Юный халиф (о да, Мераб уже ощущал себя именно правителем, пусть и совсем еще молодым) подошел к окну. На площади перед дворцом действительно было непривычно многолюдно. Однако в этой суете чувствовалось предвкушение радостного события. И потому Мераб немного оттаял.

— Я подумал, добрые мои друзья, что в нашем прекрасном городе найдется место для истории всех миров и народов. А потому стоит, вспомнив великую Индию — страну тысячи княжеств, вспомнить и не менее великий Египет — черные земли Кемет, страну тысячи правителей…

— Мальчик, ты будешь сооружать гробницу каждому из них?! Или в городе появится столько же храмов, сколько правителей видела та черная земля?

— О нет, мой друг, я ничего такого делать не буду. Я вспомню историю лишь одного города, который как губка впитал историю великого Египта за все тысячи лет. Те тысячи лет, что стояли на берегу великого Нила столицы всех его правителей, всесильных и бессильных фараонов. Я вспомню лишь историю Фив с удивительным храмом храмов — огромным Карнак-Луксором.

— Воистину, город этот достоин того, чтобы украсить собой наши необъятные земли… Еще в те годы, когда я был юн и учился магии, слышал я от учителей своих учителей похвальные слова, что произносили они о магии жрецов этого храма, об их удивительной силе и умении, способных обмануть само непобедимое Время…

— Это и в самом деле так. Хотя маги, конечно, не смогли время обмануть, но тешили себя мыслью, что сие им почти удалось.

— Победить время не дано никому, — печально заметила Хаят.

— Однако некоторым, конечно, не людям, удается его обмануть, — ответил ей Алим.

Они улыбнулись друг другу: ведь им-то удалось…