— Здесь вот наша Тамарочка и живет, — улыбаясь, проговорила Галина Владимирова. Она говорила тихо, с перерывами после каждого слова, но все, что она говорила, надолго запоминалось. Наверное, настоящие подруги и должны быть такими — ничуть не похожими одна на другую. Галина Владимировна — худенькая, седенькая, а Тамара Алексеевна — полная, черноволосая, с яркими, до сих пор озорными, несмотря на возраст, глазами. Она была невысокого роста, подвижна, говорлива, и любое дело само собой ладилось в ее руках.

— Давайте на обед навалимся, дружно, по-солдатски. Уйму народа сегодня кормить придется. Ты уж, Андрюша, потерпи, берись открывать консервы. Наш разъединственный мужик еще лекцию читает.

Пока Андрей открывал на кухне банки, Тамара Алексеевна успела его обо всем расспросить, то и дело незаметно вставляя свое любимое, как заметил Андрей, слово:

— Жена в школе работает?. Так это же прекрасно! В университете учишься? Прекрасно!

Галина Владимировна, помешивая что-то в кастрюле, сбоку смотрела на Андрея, она с самого вокзала не спускала с него взгляда и тихо, печально улыбалась, любуясь им.

Расспросы прервал звонок. В кухню вошел мужчина, обвешанный сетками, как старому знакомому кивнул Андрею и пожаловался:

— Две женщины в одном доме — это слишком много и опасно. Потому что единственный мужчина может превратиться в ишака.

— Первый шаг к этому ты уже сделал, кричишь на нас, как то самое животное.

— Могу я хоть как-то защищаться?

Видно было, что они часто так шутили друг над другом и все втроем бесконечно любили друг друга.

— Завьялов, — освободившись от сеток, мужчина подал руку, сухую и жилистую.

Снова позвонили в дверь. В прихожей заокал волжский говорок:

— Говорят, тут какие-то особые личности собираются, проверить бы надо…

Звонок не умолкал до самого вечера. Собралось девять человек, и каждого встречали шутками, смехом. Не было ни бурных объятий, ни слез, словно собравшиеся боялись раньше времени прикасаться к тому, ради чего они приехали.

Стульев не хватило, и Андрею с Завьяловым пришлось устроиться на подоконнике. Андрей сверху смотрел на застолье, на почти сплошь седые головы, на блеск орденов и медалей на гражданских пиджаках и платьях и остро, до спазма в горле, жалел, что здесь, на законном месте, не сидит отец.

Первой поднялась худенькая Галина Владимировна.

— Ребята, мы разыскали нашего Егора Агарина. Но опоздали. Вместо него приехал сын, Андрей Егорович Агарин. И поэтому первый тост — в память Егора. А потом мы расскажем сыну, каким солдатом был его отец.

Андрей в детстве часто просил отца, чтобы тот ему рассказал о войне, но старший Агарин больше отнекивался, а если и находило на него иногда желание, то рассказы были совсем не такие, каких ждал Андрей. Не было в них ни пальбы, ни убегающих немцев, ни яростных атак, а было — и это глубоко разочаровывало мальчишку — до обидного негероическое. Примерно такое:

— Помню, нас вши заедать стали, ну прямо поедом ели, хоть реви в голос. Так что делали — бочку из-под бензина приспособим, раскочегарим докрасна, от так вот ошкур выворачиваем и по железу, они только — тррр, прям как из пулемета…

И еще помнится: по радио передавали прямой репортаж с дальневосточной границы; короткие всплески автоматных очередей, взрывы, гул боя. Отец сидит на ящике, застланном вышитой накидкой, вжимается спиной в бок печки, вздрагивает всем телом и, закусив губу, смотрит перед собой остановившимися глазами. Стыдно теперь становится, но Андрей, тогда еще восторженный мальчишка-школьник — «во, наши дают!» — недоумевал, за что отец получил столько наград, если даже по радио боится выстрелов. Надо было пожить, повзрослеть и поумнеть, чтобы понять состояние отца, слышавшего выстрелы и знавшего, как жутко целятся стволы автоматов, очередями изрыгающие смерть…

А теперь об отце рассказывали те, кто был рядом с ним на высоте сто пятьдесят, рассказывали со слезами, с гроханьем кулаков по столу и с непреходящей болью. Рассказывали о том, как он ринулся к окопу, к которому уже подходили немцы, чтобы вытащить раненую Галеньку Веселову. Вытащил из-под самого носа у фашистов, под шквальным огнем. Рассказывали, как врукопашную отбивался от наседающих немецких автоматчиков. Рассказывали о том, что он был для некоторых из них, тогда еще совсем зеленых, старшим. Много нового узнал об отце Андрей в этот вечер.

Узнал, что Галенька Веселова, нынешняя Галина Владимировна, приветливая и молчаливая женщина, всегда его любила и любит даже сейчас, после того многого, что произошло за годы после войны. А случилось так, что не вышло семейной жизни, что живет она одна в маленькой квартирке, в тихом арбатском переулке, занимает большую должность, на работе ее все уважают, но единственную отраду и утеху находит только здесь, у Тамары в доме, который стал для нее родным.

Узнал, что окающий говорок принадлежал лучшему другу Егора Агарина — русому, добродушному Ивану Соколову. В последний день сражения немцы бросили на высоту танки. Иван Соколов вызвал огонь на себя, а артиллеристы, зная, что он сын комдива, медлили, тянули резину; потом доложили, и комдив — отец Ивана, Соколов-старший, отвернувшись, твердо сказал: «Раз просит — дайте». Огненный вал накрыл высоту, из этого ада вышли живыми только четырнадцать человек, оставив позади себя искалеченные, перепаханные, теперь уже совершенно ненужные траншеи, — линию немецкой обороны, как и было задумано, прорвали в другом месте…

В комнате становилось душно. Распахнули балкон, и в синих сумерках ближе придвинулись высокие огни университетского шпиля. Дом стоял далеко от дороги, в затишье, и не было слышно машинного гула, теплая тишина входила в комнату. Из этой тишины родилась негромкая песня:

После этой песни вспомнили москвича Давыдова. Он ее пел вечером, перед тем как идти на штурм высоты. Спел, отложил в сторону бережно хранимую во всех переделках гитару, погладил струны и сказал:

— Прощай, старуха, мне уж больше тебя не трогать.

На него шикнули, потому что не принято было каркать раньше времени, но Давыдов, наверное, знал, что говорил. Когда ворвались в траншею, у него под ногами взорвалась граната. Многих в этот вечер вспомнили из отдельного десантного батальона, почти полностью оставшегося лежать на высоте сто пятьдесят.

Утром в квартире раздался звонок. Когда Галина Владимировна открыла дверь, недовольный и заспанный мужской голос что-то пробубнил, зашуршала бумага и дверь закрылась. Проснувшись, Андрей хорошо слышал все звуки, услышал и тихие, осторожные шаги Галины Владимировны. Открыл глаза. Галина Владимировна стояла возле его раскладушки и держала в руках беленький бланк телеграммы. Андрей вздрогнул и протянул руку, он уже знал, что в этом листке должно быть написано. И не ошибся. «Поздравляю тебя с сыном, а меня с внуком. Тетя Паша».

Андрей продолжал лежать на раскладушке, прижав к лицу телеграмму, пахнущую, как ему казалось, далеким родным домом… и еще чем-то новым, неизвестным.

«Сын… Павел. В честь Пал Палыча. Когда подрастет, я ему расскажу, какой это был человек».

Дверь на балкон была открыта, слышалось, как переговаривались едва различимо тополиные листья, как радовались новому утру птицы, пробуя голоса; неясно доносился гул машин, и громко включенный у кого-то динамик приятным голосом дикторши поздравлял с новым воскресным днем. Жизнь, не останавливаясь и не зная передышки, шла вперед. И надо было успевать, не отставая, идти вместе с ней в ногу, никогда не забывая тех, кто остался в прошлом. Савватеев остался с ним, с Андреем, в его сердце, и надо сделать так, чтобы потом, когда сам Андрей останется в прошлом, тоже кто-то понес дальше память и любовь о нем.

Каждому человеку при рождении дается имя. Имя чистое и незапятнанное, как белый, нетронутый лист бумаги, и имя это нужно пронести от прошлого к будущему, пронести через настоящее, то есть через всю жизнь, какая она тебе будет отмерена, пронести и передать следующему, который пойдет дальше, но передать только так: чистым и незапятнанным, как передал его Павел Павлович Савватеев. Только так. Иначе быть не должно.