Когда началась Великая Отечественная война, я оказался во фронтовой киногруппе, Бернес писал мне на фронт. В 1942 году я приехал со снятым материалом в Москву. Интерес Бернеса к фронтовой жизни, к моим рассказам о съемках солдат был поистине всепоглощающим. Он готовился к роли Аркадия Дзюбина. Ему хотелось знать все — вплоть до того, подшивают ли солдаты на фронте белые подворотнички к гимнастеркам, — чего я не видел и на чем настаивали консультанты фильма.
Вспоминать о нем трудно. Возникают, подобно вспышкам, разные моменты ушедших лет. Приходят на память слова, шутки, возникает в сознании его умение переходить мгновенно из одного образа в другой, из одной интонации в противоположную. Вот, например, попросили как-то Бернеса прочесть что-нибудь из «Бориса Годунова»…
Тревожно и с болью начал он знаменитый монолог Бориса: «Шестой уж год я царствую спокойно…», но когда Марк подошел к слову «спокойно», вся его царственная стать изменилась, он неожиданно выбросил вперед руку, как бы останавливая врагов, и вот уже перед нами не царь, а Магомет из фильма «Далеко от Москвы» с его блатной интонацией, разрушающей все то, на что настроил нас только что монолог Бориса Годунова.
Его роли и песни были всегда близки людям. В каждом из своих песенных образов он умел отыскать такие человеческие черты, которые находили отклик у сидящих в зрительном зале. Его искусство вызывало иное, не похожее на восторги поклонников и поклонниц, отношение к артисту. Но часто Бернес был недоволен собой, особенно тяготился «голубыми» героями, роли которых ему приходилось иногда исполнять в фильмах.
Так, например, после фильма «Истребители» — во время гастролей в одном из разбомбленных фашистами городов, кто-то из зала с горечью крикнул ему: «Ну что, летчик, любимый город может спать спокойно, как в твоей песне?!» И этот возглас выбил Марка из колеи на протяжении всего концерта.
Когда я говорил о том, что Марк выверял свои образы правдой жизни, я имел в виду еще и то, как он упорно, шаг за шагом, штрих за штришком подходил к своей роли. В Киеве Бернес показал нам сцену, где он — офицер Косарев — заступается за честь сосланного в крепость солдата Тараса Шевченко[2]. Бернес искал и находил жесты, которыми хотел выразить свое презрение к офицеру, поведшему себя недостойно с солдатом… Он ставил ногу на стул возле этого человека, взмахивал перед его лицом гитарой, а затем, словно создавая барьер между собой и этим человеком, прижимал гитару к себе. Бернес спрашивал, удался ли ему эпизод, советовался, какой костюм выбрать, и был счастлив, когда режиссер фильма Игорь Савченко согласился, что его персонаж будет одет в красную шелковую косоворотку.
Телефонный звонок Бернеса мог раздаться в любое время суток, причем это был не просто звонок. Я снимал трубку и слышал в ней голос поющего Марка. Так же неожиданно, как возникал, этот концерт прекращался. В трубке начинались частые гудки. Мы знали — Марк проверяет на своих друзьях новую, только что опробованную им вещь.
Не скрою, я ловил себя на том, что повторяю его шутки, его манеры: такова была притягательная сила этого яркого человека. Где-то в чем-то не хотелось отставать от него: в манере одеваться, например, ценить хорошую вещь, мелодию…
Из всех этих рассыпанных, подобно стеклышкам калейдоскопа, граней у меня на мгновения складывается многоцветный и вечно меняющийся портрет Марка Бернеса.
То складывается, то ускользает…
МАРК БЕРНЕС
Из незавершенного рассказа о жизни{27}
Однажды в Москве на Курском вокзале из поезда вышел юноша довольно странного вида. Он был совершенно без вещей, но на нем была длинная шуба явно с чужого плеча, с воротником от дамского пальто, на ногах — модные в то время желтые краги. Эти краги были с ноги взрослого, они свободно вращались и существовали как бы отдельно. На голове у юноши была кожаная комиссарская фуражка.
Юноша подошел к первому попавшемуся носильщику и спросил: «Где здесь Малый театр?»
Это был я. Мне было 17 лет. В Москве у меня не было ни одной знакомой души, но в Москве были театры{28}.
Пятнадцатилетним школьником я впервые попал в театр в качестве зрителя, увидел мир, в котором действуют люди под светом рампы, и для меня все вопросы жизни были решены, и никакая сила не могла меня заставить изменить избранному пути.
Я завожу знакомство с расклейщиком афиш, через него знакомство со старостой театральных статистов, хожу живой рекламой спектаклей по городу и, наконец, становлюсь статистом.
И вот — первая «роль» в оперетте «Мадам Помпадур»: я в костюме кельнера разношу гостям кабачка кружки с пивом.
Незабываемо первое ощущение после выхода на сцену — мне кажется, что зрительный зал смотрит только на меня.
Это первое ощущение, может быть, только с годами ставшее более осознанным, сохранилось у меня до сих пор. Что бы я ни делал, какую бы малую работу ни исполнял, я думаю о том, что сейчас тысячи человек видят только меня, и это заставляет меня быть предельно точным, бояться всего, что обидело бы зрителя, дало ему повод думать, что делаемое мною мне не интересно, дается легко и что я не волнуюсь…
Я не мог не волноваться. Я любил каждую свою роль, каждый выход, и уже тогда я казался себе «крупным театральным деятелем». Шутка ли сказать, — мне в одном спектакле уже поручается сразу две роли: в опере «Евгений Онегин» я играю секунданта месье Гильо и испанского посла; в «Доходном месте» я также играю две роли: третьего лакея, зажигающего свечи справа, и в сцене кабачка, как только поднимается занавес, я — играющий подвыпившего чиновника — рассчитываюсь с официантом и тут же ухожу[3]. Как видите, сфера моей деятельности распространилась уже и на оперу, и на драму, и на оперетту.
Конечно, я мечтал о большем. Я видел (и даже участвовал статистом в этих спектаклях) незабываемую игру Кузнецова, Радина, Чехова. Мне жалко людей, которым не было суждено увидеть этих великолепных актеров. Молодой актер, увидевший Степана Кузнецова хотя бы в одной роли, не мог не затрепетать всей душой и не почувствовать страстного желания работать, без устали совершенствоваться, хотя бы на один шаг приблизиться к этим мастерам сцены.
В Московском драматическом театре б. Корша я играю третьи роли. К этому времени относится формирование у меня страстного желания стать артистом кино.
Это очень трудно объяснить — почему именно кино? Но еще раньше, когда я, бывало, смотрел киноленты с участием Комарова, Гардина, Барнета, Фогеля и других{29}, я ловил себя на сумасшедшей мечте самому появиться серой тенью на белом полотне экрана.
Но я считал, что у меня все пути в кино отрезаны: я был невзрачный, щуплый юноша с огромным количеством веснушек на физиономии. И когда к нам в театр приходил человек с кинофабрики в экстравагантном костюме и вербовал актеров для съемок, я уходил в сторону и сердце мое сжималось до боли. За всю мою жизнь у меня не было желания сильнее.
Через несколько лет, году в 1936-м, я уже играл в Театре революции[4]. Здесь я познакомился с драматургом Николаем Погодиным. Он в это время начинал работать над киносценарием «Человек с ружьем».
Эта встреча с Погодиным явилась для меня решающим этапом во всей моей творческой жизни. Погодин предложил мне помочь ему подбирать материал и для этого поработать в Музее Ленина. Я с радостью согласился на это предложение. Ежедневно по несколько часов я просиживал в музее над историческими документами… Я сделал сотни выписок, которые могли пригодиться драматургу. Эта работа продолжалась несколько недель. И сейчас, через десять лет, когда я вспоминаю о ней, я испытываю чувство огромной благодарности судьбе, приведшей меня в тишь музейных кабинетов, где открылись мне величайшие события эпохи…[5]