- А Марисели?

- Не стала с ним разговаривать: я, мол, в трауре по матери и никаких предложений слышать не хочу.

- Я видел ее сегодня в церкви.

- Только в церковь и ходит; да еще в контору, потому что управляющего не держит, занимается хозяйством сама.

- А часовня цела?

- Цела, и все там как было.

Филомено, отодвинув нетронутую тарелку, допивал холодный кофе маленькими глотками.

- А Марисели прожужжали обо мне все уши?

- Да уж, - фыркнула старуха. - Как будто она тут при чем-то! Ты очень громко заявил о себе, сынок.

- Она говорила обо мне? - спросил Каники, ощущая в груди странную холодную пустоту.

- Куда ж ей деваться, бедной, когда пятый месяц подряд кто только ее о тебе не спрашивал. Сначала алькальд, альгвасил, жандармы, а потом просто бездельники, кому охота почесать языки.

- Она боится меня?

Холод внутри усилился, но скуластое лицо смутьяна осталось недвижным.

- Говорит, что нет - а там господь ее душу знает. Бедная одинокая душа, она боится лишь себя да бога, да молится по целым вечерам.

- Ма Ирене, - попросил он тихо, вставая, - отведи меня к ней.

Бабка не подумала возразить, хотя городские часы уже пробили два пополуночи. Она лишь пристально посмотрела на внука, и тот - не моргнув и не вздохнув - выдержал этот долгий взгляд.

- Что ж, пошли, - промолвила она наконец. - Нет, погоди. Пойди ко мне, я тебя обниму, мой красавчик. Боюсь, потом тебе будет не до меня.

И с неожиданной для своего возраста силой сжала его в объятиях. Отстранилась, всматриваясь в сверкающие миндалины узких глаз, и еще раз прижала к себе. Филомено отвечал ей тем же, с горечью чувствуя, как исхудала старуха, и со стыдом - что ему действительно не до бабушки, которой не видел четыре года и которая была единственным родным ему человеком

Не слыша под собою ног, шел смутьян по коридорам и комнатам, раньше так хорошо знакомым. Вот лестница на второй этаж, вот покои ниньи Марисели. Все. Последняя точка в судьбе, за которой движение теряет всякий смысл. А имело ли смысл все то, что было раньше, все, что он вытворял и что вытворяли с ним?

Старуха шмыгнула в приоткрытую дверь. Каники прислонился к притолоке, преодолевая слабость. За дверью слышались шорох и шепот: "Пошла вон, пока не позову, и не сметь ничего замечать за дверями!" Подхватив подол, опрометью кинулась горничная, ночевавшая в комнате, смежной со спальней ниньи. Скорее угадал, чем узнал в ней Ирениту, свою давнюю подружку и двоюродную сестру, тоже внучку Ма Ирене. Значит, его приход останется в тайне. Впрочем, в этом можно было не сомневаться. Ни один негр в доме под страхом смерти не осмелился бы ослушаться Ма Ирене - ни один, кроме него самого. Вошел в комнату, залитую лиловым светом поднявшейся луны, - на втором этаже окна, вопреки всеобщему обыкновению, на ночь не запирались, и две томительные минуты смотрел на диск, похожий на круглый сыр: стояло полнолуние.

Зашуршала ткань, зашелестели шаги, и на пороге спальни в соломенных сандалиях, в бата, накинутом поверх ночной сорочки, появилась Марисели. Вышла в освещенный луной прямоугольник и обмерла:

- Эй, Каники, это в самом деле ты?

Голос, ответивший ей в тишине, звучал тяжело и сдержанно:

- Да, нинья, это я. Я вернулся.

- Но как? Зачем? Почему?

Их разделяло расстояние вытянутой руки.

- Ты опять, как бывало, пришел с хлыстом, чтобы я наказала тебя? - горечь слышалась в ее словах.

- Нет, нинья, разве тут отделаешься хлыстом. Уж очень я напроказил за это время.

Спокойная, усталая, бесстрашная насмешка обезоруживала настолько же, насколько была непонятна и неуместна - а может, только чудилась?

- Так чего же ты хочешь?

Ма Ирене тенью выскользнула из-за ее спины и хотела пройти в дверь. Марисели жестом остановила старуху:

- Не уходи. Ты не помешаешь, что бы тут ни произошло. Так чего же ты хочешь, Филомено?

Ничем он не выдал волнения, услышав ее имя из ее уст. Не часто его называли по имени последние годы.

- Нинья Марисели... помнишь, как говорили обо мне все и как я сам говорил: Каники, чертов негр, помереть тебе на виселице! Я тогда эту виселицу не заработал - а она уже чудилась. Теперь-то чертов негр заработал ее с лихвой. Мне все равно: жить или умереть. Но только мне не нравится виселица, понимаешь?

Нет, она не понимала, расширенными глазами вглядываясь в его черты. Невозмутима была скуластая рожа, лиловый лунный свет скрадывал черноту, лиловые искры плясали в миндалинах глаз.

- Я могу тебе чем-нибудь помочь?

- За этим пришел. Держи, Марисели.

В лунном свете сверкнуло десятидюймовое лезвие.

- Что это, зачем? - девушка попыталась отшатнуться. Горячая сильная рука удержала ее за плечо.

- Есть хороший способ улизнуть от виселицы. Смотри!

Он встал на колени и попытался стащить рубаху с левого плеча. Ворот был узок, - нетерпеливо рванул его, дрянная ткань треснула и поползла. Поймал правую руку девушки и прикоснулся ее тонкими пальцами к ямке над ключицей.

- Вот сюда, сверху вниз - и разом! Так-то славно мы надуем и петлю и перекладину.

- Но почему, почему?

Не глядя в помертвевшие глаза, сжал тонкое запястье крепче и приложил ее узкую белую ладонь к своей щеке. Шепот его был едва слышен:

- Потому что ты - госпожа моя, госпожа моей души и тела, госпожа моего сердца. Не люди и не бог - только ты мне судья. Тебе трудно? Только скажи, и я все сделаю сам. Что ты молчишь? Скажи мне хоть слово, Марисели!

И такая боль прорвалась в его голосе, так долго сдерживаемая, что груз ее, как камень, придавил хрупкие девичьи плечи, и Марисели опустилась на колени рядом с тем, кто призвал ее имя прежде божьего. Почти беззвучно отвечала она:

- Филомено, о, Филомено, не хули господа: он справедливый судья, он знает, что ты не виновен, так же, как знаю это и я.

- Что с того? - возражал он, словно издалека. - Перед богом, может, и нет, а перед людьми я, говорят, сильно провинился. Скажи мне - да или нет?

Марисели тихо поднялась, заставив его сделать то же самое. Они стояли вплотную, глаза в глаза - худощавая высокая девушка вровень с крепким, хотя и не рослым мужчиной.

Ладонь ее по-прежнему покоилась на его щеке, а его тяжелые, обнаженные по локоть руки бессильно свесились вдоль тела. Молча слушал раб сбивчивую речь своей законной хозяйки:

- Не сужу тебя я, и господь тебя не осудит. Несправедливость людская толкнула тебя на зло. И я, и моя семья виноваты в этом прежде всего. Мать отдала тебя на корабль, испугавшись того, что... что я принимаю тебя близко к сердцу, Каники. Ты любил моего брата, ты любил и меня - разве могло быть иначе? Господь наказал ее ранней смертью, наказал он этим и меня, - я осталась одна, совсем одна, и даже родной отец отвернулся от меня. Я никогда не думала, что на свете так мало людей, которые меня любят. Ма Ирене, твоя бабушка, заменила мне всех родных, а ты... Когда я получила на тебя права, я попыталась тебя вернуть. Оставила письма на "Сарагосу" во всех портах, куда она заходила; но оказалось поздно. Иначе... иначе разве произошло бы то, что произошло? Разве крался бы ты, как вор, ночью, в свой родной дом?

- Что случилось, то случилось, - ответствовал смутьян, - только где уж тут твоя вина, Марисели?

Она как будто не заметила ни того, что он сказал, ни того, что называл ее по имени, без обязательного обращения. Отступив на два шага, оглядывая с ног до головы того, кого знала всю свою жизнь и кто стоял перед ней теперь такой знакомы и такой чужой.

- Ты изменился, Каники. Ты тот и не тот, что был. Ты мне расскажешь, что с тобой произошло. Но как бы там ни было - я виновата перед тобой и в неоплатном долгу.

И, медленно приблизившись, тихо обняла его за плечи и поцеловала в плотно сомкнутые черные губы.

Все, что угодно, ждал мандинга от этой встречи - но не такого. Пол поплыл под ногами, и закружился потолок, и будто невидимая стрела пронзила все его существо, лишив дыхания и остановив сердце, и несколько мгновений - или целую вечность - стоял он, ни жив, ни мертв - умирая? улетая? - а нежные тонкие руки скользнули на шею, и бледное личико с глазами, полными слез, отодвинулось, давая в себя вглядеться близко и пристально, и снова приблизившись, расплылось и потерялось, - а тонкие губы снова коснулись легко и нежно его губ.