— Нина пришла.
«Как пришла, так пусть и уходит», — хотела сказать Вера, но не успела — мать затворила дверь. Вера повернулась к стене, закрыла глаза, хотела притвориться спящей, но раздумала. Встала, нашла туфли на высоком каблуке, надеялась, что они улучшат ее осанку, вытерпела свое отражение в зеркале, причесалась, — волосы лежали теперь хорошо, — поправила платье и вышла в столовую. Сказала Нине сердито:
— Ну, ты чего?
— Я?.. — растерялась Нина.
Мать стояла у буфета, протирала вымытые тарелки и стаканы, ставила их на привычные места, и видом своим, намеренно спокойным, давала понять, что в разговоре участвовать не будет, что все случившееся со старшей дочерью ее не заботит, пусть печалится именно старшая дочь, да и вообще пусть эта дочь существует сама по себе.
— Верка! — воскликнула вдруг Нина, бросилась стремительно к Вере, обняла ее худенькими крепкими руками, прижалась к ней и заплакала.
Вначале Вера хотела оттолкнуть Нину, но что-то дрогнуло в ней, она, вопреки своим желаниям, обняла подругу, и несколько минут они стояли рядом, уткнувшись друг в друга, и Вера теплела, слыша Нинино дыхание на своем плече.
— Ну ладно, — сказала Вера, — глаза промочили — и хватит…
— А-а-а! — в безысходности махнула рукой Нина.
— Ну что ты как на похоронах, — сказала Вера. — Давай сядем.
Когда присаживались, Вера заметила, что матери в комнате нет, то ли она ушла из деликатности, чего, впрочем, от нее ожидать было трудно, то ли и вправду решила устранить себя от забот и печалей дочери, опозорившей семью. Однако мать могла и вернуться…
— Ты уж держись, Верк, — сказала Нина, и улыбка, благостная, обнадеживающая, появилась на ее лице.
— А что мне делать, как не держаться, — сказала Вера мрачно.
— Я все знаю… Вот ведь гады!
Эти слова Веру расстроили, в ней еще жила надежда, что никольские жители пребывают в неведении и считают ее прежней Верой Навашиной. Вера хотела спросить, что именно Нина узнала и от кого узнала, но Нина снова заговорила:
— Верк, ты меня прости…
— За что?
— За вчерашнюю драку…
— Я и всерьез-то ее не приняла. — Слова эти Вера произнесла небрежно — удивляясь Нининому извинению, будто бы и вправду не приняла вчерашнюю стычку всерьез и даже забыла о ней, но тут же поняла, что Нина ей не поверила.
— Не надо, Верк… Я у тебя прощения прошу, а ты уж как знаешь… Насчет Сергея я выдумала, сама не знаю зачем… Так, явилась вчера минутная блажь, с дури, наверное… может, от зависти…
— А если бы со мной не случилось беды. — сказала Вера сурово, — ты бы, наверное, и не пришла? Если ты из жалости, так не надо…
— Может, в другой день и не пришла бы, правда. А вот сегодня пришла. — В голосе Нинином звучала обида. — И прощения прошу не для того, чтобы тебя успокоить, а для того, чтобы себя успокоить. Все, что говорила о Сергее, — глупости, ложь, даю честное слово. Твое дело верить. Просто я психопатка какая-то стала, вот и все…
— Ну и ладно, ну и хорошо, и ты меня извини, что не сдержалась, и давай забудем…
— Верк, ты-то меня простишь, а я-то себя не прощу, — заявила Нина горестно, — все ведь это из-за меня случилось…
— То есть как из-за тебя? — спросила Вера, похолодев.
— Из-за меня. Если бы я не поругалась с тобой, а пошла бы гулять, ничего бы не произошло…
— Глупости ты говоришь!
— Я знаю, — сказала Нина грустно и в то же время значительно, словно ей была открыта печальная тайна. — Я знаю. Я виновата. Я всю ночь заснуть не могла, все меня предчувствия мучили, будто с тобой что-то стрясется. Не с кем-нибудь, а с тобой. Но я злилась на тебя и не пошла спасать тебя… Уж я казню себя, кляну последними словами…
— Выбрось это из головы и не смеши меня, — сказала Вера и, увидев, что Нина сидит поникшая, видно всерьез поверившая в свою вину, добавила, волнуясь: — Нин… Я тебя люблю как сестру, и ничего между нами не изменилось. Вот…
— Спасибо, Верк! — обрадовалась Нина. — Ты на меня рассчитывай, если что надо…
Тут Нина замолчала, и Вера молчала, любые слова были лишними, своей земной определенностью они могли только испортить, уменьшить и даже оскорбить то, что переживали сейчас Нина и Вера, сидели они растроганные, с влажными глазами, и каждой хотелось сделать подруге что-нибудь доброе и хорошее, при этом не остановила бы и необходимость жертвы.
— Это они тебе синяков наставили, бедной? — сказала Нина с нежностью и состраданием. — Или я?..
— Может, и ты, — сказала Вера. — Я ведь тебя тоже, наверное, отделала?
— Уж отделала, — засмеялась Нина, будто Вера напомнила ей о чем-то приятном, — уж отделала. Видишь, я даже платье закрытое надела сегодня. А ведь жарко.
— Жарко…
Действительно, Нина была в темно-синем льняном, с прожилками лавсана, платье, гладком, строгом, с длинными, расширенными внизу романтическими рукавами. Платье было Вере незнакомое, покрой его подходил к купленной вчера сумке, но сумки на Нинином плече не было, и Вера решила, что подруга нарочно не взяла сумку, чтобы ни о чем не напомнить. Но тут же Вера подумала, что сумка коричневая и никак бы не подошла к цвету платья и сегодняшнему цвету Нининых волос, а гармонию Нина бы не нарушила.
— Ну как сумка-то? — спросила Вера.
— Сумка-то? Лежит. Ждет своей поры.
— Что же так?
— У меня к ней ничего нет. Шить надо. На той неделе, может, сошью.
Дверь открылась, и вошла мать.
Вера взглянула в ее сторону и смутилась: мать, наверное, слышала слова о сумке, а они не могли не показаться ей сегодня легкомысленными и бесстыдными. Нина уловила Верин взгляд, посмотрела на Настасью Степановну, потом снова на Веру, хотела выправить разговор, но ничего не успела сказать.
— Может, есть чего-нибудь будешь? — спросила мать.
— Нет аппетита, — сказала Вера.
— Ну, хоть чаю тогда или молока стакан. Соня козу подоила…
— Не хочу. Будет настроение — сама поставлю чайник. Делов-то…
— Ну, смотри.
— Чего ты на мать рычишь-то? — шепнула Нина, прежде подол Вериного платья потеребив.
— Да так, — мрачно сказала Вера.
Мать возилась с какой-то тряпкой, с которой и возиться-то не было нужды, правда, может, из-за своей фамильной любви к чистоте она собиралась протереть в десятый раз пол в сенях, или на террасе, или на крыльце, наконец она направилась к двери, и тут ее прорвало.