Как и прежде предприимчивая, воодушевляемая своим Жаном-Ги, конечно же, решилась на возведение целого похоронного комплекса, о чём ещё папаша её мечтал; на целом гектаре девственной землицы, давно скупленной предусмотрительным Фернаном… в двух шагах от кладбища. Планы те существовали уже при нём, а как же! Всё — в духе преданности его величию и его, господина Легэ, экспансии; во всей округе и ныне ничто не могло свершиться у мёртвых, чтобы не урвал с того наживы своей Комплекс Легэ — величественный этакий супермаркет, от горизонта и до горизонта. Даже морг для усопших, и тот с кладбища переехал сюда, потому как Фернан здесь и камеру морозильную предусмотрел. Вынужден так же был снять шляпу перед конкурирующими ораторами и кюре: те из рук Легэ SA питались и зело усердными слыли, хотя и не имели посвящения в сан.

Гробы, могилы, склепы, погребения, сожжения, венки — всё у Легэ в продаже, всё можно взять в наём. Здесь же и страховое агентство отыщется, пожелай вы устроить похороны с шиком; наследники Легэ тут же в оплату их ввяжутся, оплату же, начав взимать ещё при жизни вашей, растянут затем до самой вашей смерти, что позволит им втрое взвинтить изначальную смету.

Неплохой расклад, правда?

Пьеретта с Розарио познакомилась; эта сводня и содержательница публичного дома разом хрустнула под натиском остроумия, хладнокровия и философии повидавшего жизнь копа — взаимная тяга крайностей друг к другу. Я оформил им членство в Tango Club, они сразу же попали в такт и тут же двинули в общем направлении, дымя от желания разобраться, кто из них двоих в большей степени не может обойтись… без другого.

Розарио, тот страдал от многолетней нехватки нежности, тогда как Пьеретта хранила ту тоннами. Похоже запас хорошего, он никогда не заканчивается. Розарио приобрёл крохотный карманный фонарик и включал его всякий раз, когда хотел опробовать на Пьеретте какую-либо шутку. Если вам выпадет удача скоротать с ними вечерок (это прямо напротив парка Маримонт, в квартире мадам Дюпре Сантини, которая может статься, а почему бы и нет, мадам Беляссе), вы услышите их беседу, непременно переходящую в тишину, изредка прерываемую вздохами и возгласом: «Ох и достал он меня… но как же я его люблю, этого инспектора моих…».

Ролан испарился и лишь время от времени легкой тенью во взгляде Пьеретты пробегает. Полагаю, что содержат его в какой-либо клетке на солнышке; может в Форментера, на Болеарских островах. Слышал я, что мать его хлопочет о поездке в те края, то ли на отдых, то ли по делам… Мог бы и Розарио, поразмыслив и даже рискуя вызвать семейное неотвратимое цунами притом, облегчить всё же дорожку того к социальной реабилитации.

Пока же, зная о резавшем всех, кого не попади, мяснике, наш Коломбо предпочитает не высовываться. Отойдём-ка, пока не поздно, в сторону и мы как гласит слоган сепаратизма. Вот и Бельгия, странное животное — спереди голова петуха, сзади льва, а самой задницы то и нет, и отсюда все её болячки.

Всевозможные педики смакуют эти подробности, а в плотную ту вуаль с удовольствием кутается убийца жителей валлонского Брабанта.

Брюссельцы обрюсселиваются, чего давно уж Брель и констатировал. И теперь град сей стал стольным для всей сорвавшейся в вираж Европы.

Но ничего, как-нибудь выкарабкаемся…

Улыбайтесь, вас снимают…

Сам я всё там же, в искусстве.

В память об отце и корнях остаюсь итальянцем, итальяшкой… немножко, конечно, и как некий вызов. Мне понятно, что образ Сицилии никогда не станут отделять от её мафии; несмотря на тысячи и тысячи достойнейших её представителей, не желающих более и слышать о ней. Тех же судей, продолжающих борьбу с этим ужасным злом, без боязни заступающих на места недавно павших…

Я хочу славить Сицилию мою; да, сицилиец я.

Голубая виолончель переехала в Саблон, теперь я не Кроссе, а Родес-Сент-Женез, и всё это просто шик. Могу признаться, что обрёл завидное положение. Ко мне съезжаются отовсюду: приобрести что-либо или же что-то предложить, из картин. Всего достиг за счёт нескольких дерзких, многих поразивших сделок. Все они когда-то и кем-то уже совершались, но не у нас; я же их лишь повторил, причём чисто.

После выставки в Ситэ, принялся я устраивать артистические happenings, и в самых неожиданных, что ни на есть местах.

Пьеретту, перво-наперво, вниманием удостоил, в парке Маримонт, как раз напротив её, провёл выставку живых полотен; среди них Завтрак на траве Моне, Мулен де ля Галет Ренуара, Снятие с креста Рубенса, Девочка на шаре Пикассо. Работал только с классикой и, тут же невероятный успех, у толпы. Продавал фото только что вот созданных мною живых композиций и репродукции оригиналов тех же мастеров. Пьеретта была тронута; удовольствие на её лице заметил бы и слепец. Всё это подвигло меня к развитию начатого, и уже в более амбициозных вариантах: работало имя теперь моё и никаких тебе там налогов. Вот и воздвиг я на заброшенных заводах и шахтах гигантские тотемы, и зашагали там у меня стада овец под опекой голых пастухов. Подобрано подходящее музыкальное сопровождение, и вот уже критики распознают в том таинства острова Пасхи — каков вкус, а?

Загнав в клетки толпу, а экскурсантами на свободе оставив обезьян, я вызвал восторг защитников живой природы; да какой?

Чтобы сотворить нечто из ряда вон, бросил вызов одному художнику, о ком всегда, впрочем, отзывался лестно, вызвав того на ринг. Поле боя соорудили прямо посреди моей галереи, сам матч начался за час до открытия выставки работ того самого художника, ловко мною подготовленного: публика пировала! Мой противник выступал в перчатках красного цвета, мои были, как наша виолончель, голубые; закончился бой вничью, мнение на тот счет вынесли единогласное, мы с тех пор очень дружны.

В одной из упраздненных церквей я футбольные ворота поставил; перед ними — коленопреклоненные натурщики в черном, в шляпах с округлым верхом и с кейсами, как у Магритта, скандировали, вознеся руки в небеса, невнятные заклинания. Посмеивались, сквозь слёзы, католики, курила фимиам левая пресса…

Не опасаясь эпатажа, понаделал я в стенах дыр и представил на всеобщее обозрение пустые их проемы, уверяя всех, что это осознанно новая форма искусства. И принял участие в торгах, для дураков, неистово критикуя всё, что сам и предлагал.

Я искусством торговал и веянием эпохи, в этом же искусстве, прослыл…

Сестра моя, Сарина, время от времени навещает меня с той самой, обаятельной Аурелией, ставшей уже теперь очаровательной, не позабывшей, однако, своего «птичьего» дядюшку девушкой; балую я их обеих, без ведома отца, продолжавшего утверждать, что так и не удалось мне оставить службы у Сатаны, коль скоро продолжаю продавать похотливые эти и зловонные картинки. Да благословит его Господь!

Что до сатаны, то восемьдесят девятый год стал и впрямь его; дебют моей карьеры совпал с лучшим из времён: низвергая рекорды, полыхали цены, и я много продавал. И пускай в девяностом эйфория та уже шла на спад, успехи мои стали столь впечатляющими, что я прошёл в ту, в высшую, категорию, где тыкать уже недопустимо.

Была у меня ещё одна мечта, такая же, впрочем, сумасбродная, как и прочие, и рассчитывал я урвать ту мечту не без помощи Шадии, палочки-выручалочки моей. Хотелось мне лет этак через несколько купить, как бы венчая нынешнюю свою карьеру, пусть и самое крохотное, но настоящее полотно Клода Моне; из тех, что написаны им между пятнадцатым и двадцатым годами. Да вы его знаете, это же те самые прелестные кувшинки; они же и зовутся так же как та чаровница, которой отдано четыре года моей жизни: Нимфея — её имя. Ну, так хотелось мне ей его подарить!..

Слышу, как мурлычет она приевшуюся, наивную детскую песенку «Pandi, Panda» Шанталь Гойи[35], но поёт ту песенку на свой лад, и с другими словами: