Так вот и нарождается эта самая слава…

Толпа рассеялась по окрестным домам и тот ещё концерт начался: «Ах, ох… так это ты рисовал… а это ты видел… ну, совсем неплохо», после и вовсе уж — «так вы из Ситэ? что-то я никогда не пересекался с вами, заходи-ка к нам на чашечку кофе»… В том-то и был успех, и радовались все тому; над безразличием появился переброшенным мост, и сходился клан с кланом, и страхи одного разбивались о страх другого, и плелись притом узелки добрососедства, и так просто стало вокруг…

И лишние эти, ненужные никому, чумные люди «из-под каштанов» ощутили себя востребованными и чтимыми, и не случилось ни единого инцидента, и не отмечено ни малейшего акта вандализма…

В раме состаренного дерева царили, будто на троне восседали Крестьяне на отдыхе Пермеке; её я на стене против входа в блок F, то бишь мой закрепил. Чем не солнце? Всяк очередь к ней занимал, в лучах её чудной красоты погреться. Перед подобным, порой и неуклюже, да всякий раз искренно выражаемым изумлением, любому, даже ранее и сомневавшемуся в том, становилось очевидным, что искусство, явленное от Бога, проникнуть может в душу каждого, и что его восприятие привилегией лишь посвященных отнюдь не является.

Я упивался счастьем других и сопричастностью моей клану хозяев, радушием своим гордящихся, и о той лишь осторожности, уступая которой, мы каждый вечер уносили Пермеке к себе, сожалел. Теперь-то я знаю, что во всё время проведения выставки могли мы безо всякого риска оставлять его на месте. Длиться та должна была месяц, но её пролонгировали, ad libitum[34]. Все, как один, высказывались, что наилучший эффект картины производили именно там, где их и видели. Я уверен, что и через пять лет оставались бы они на своих местах, и только при этом множились бы числом своим.

Будто по мановению волшебной палочки, власти припомнили некогда ими же обещанное улучшение условий жизни в Ситэ, и за несколько последовавших месяцев жильё местное было заново подкрашено, со стен его исчезло граффити, вновь заработали лифты, заасфальтировали пешеходную зону, у детей вдруг появились игровые площадки. В общем, жизнь стала налаживаться, и все в Ситэ твёрдо в то уверовали, и никто вновь разочарование испытать не согласился бы.

Моя ставка оказалась удачной; в местной, да впрочем, и в центральной прессе гвалт по поводу имевшего места стоял отменный.

Случилось нечто и из ряда вон.

Художники Латемской школы незаметно как-то так, но увлекли за собой в Голую виолончель и своих почитателей. Штурмом галерею притом, конечно же, не брали, но успех её мало-помалу рос. Начали мы и первые сливки с затеянной под лозунгом Искусство в массы акции снимать; пресса отмечала и не единожды, цитирую, «…блестящую идею директора Голубой виолончели создать что-то этакое…». Пришлось на три их вещицы красное конфетти наклеивать, продано мол уже; не то, чтобы очень, но всё же лучше, чем ничего. Крестьяне на отдыхе служила нам рекламой, манила и соблазняла, но выставленная на неё цена могла бы и в более престижной, чем наша, галерее ненормальной показаться. Промеж уровнем картины и местом её презентации многие, несомненно, отмечали с трудом допустимую неувязочку. Однако, не так уж важен и вид ларца, коли в нём драгоценности покоятся. Вот и заприметили ту драгоценность, да и положили на неё глаз некие пройдохи, пожелавшие заполучить её, ни гроша не заплатив.

Минувшей ночью под прикрытием аварии, устроенной в электросети сведущими специалистами, всё и свершилось. Случись, что система охраны наша стала бы им не по зубам, и то не помогло бы: подонки, с утончённым, кстати, вкусом, стащили одних лишь Крестьян на отдыхе, вырезав картину из рамы ножом. Пьеретта, подавленная происшедшим, отметила, что прочие картины со всей очевидностью не стоящим внимания барахлом представлялись им. По страховке сумма возмещения ущерба, конечно же, существенно превосходила заявленную стоимость шедевра. Правда, страховщики всегда и на всё смотрят по-своему; так что времени, затребованного на проведение различных экспертиз, необходимых им для выплаты хотя бы первого из причитавшихся сантима, вполне хватало и жертвам — на прикрытие своей лавочки.

Пьеретта, явившаяся к нам как раз к разбору полетов, не могла взять в толк спокойствия моего:

— И это всё, на что ты способен, когда на носу у тебя похороны?

— Делаю, что могу; трудно, знаешь ли, Пьеретта, корчить постную мину, без мало-мальски подходящей тому причины.

— Так… и чем же тебя теперь можно достать по-настоящему? Может тут вот, прямо у твоих ног, с приступом сердечным шлепнуться? Думаешь, история эта на пользу нам? Да нас засмеют… А страховщики, думаешь они раскошелятся, не пытаясь все потроха из тебя до того выскрести?

Изо всех последних сил борюсь с нарастающей во мне волной безудержного хохота.

Шадия вполглаза наблюдает за мной, оставаясь заинтригованной. В курс дела о копии Пермеке я её ввёл, обсуждал с ней и доводы в пользу показа в Ситэ ненастоящего полотна. И благословила она тогда меня от чистого сердца на тот шаг, и покорился я доводам её, и состоялся потому в Ситэ показ Пермеке, пусть и поддельного, и оказался тот выше всех похвал.

Становлюсь серьёзным, насколько могу:

— На самом деле, мы не станем посмешищем. Ни в глазах клиентов, ни перед страховщиками. Потому что о злоключениях наших никого оповещать не станем.

Пьеретта при этом вопит во всю глотку:

— Да как же это так! Да кто же это возместит нам утрату дрянной этой картинки? Впрочем, она вовсе не нравилась мне… Боже ж ты мой, ну когда же ты надо мной смилостивишься?

— Постой, Пьеретта, позволь-ка мне всё доложить по совести. Никогда ещё я не был так горд собой…

— Ну, вот… он, вдобавок ко всему, и гордится ещё собой! А у тебя крыша часом не поехала?

— Да нет же, Пьеретта, вовсе не поехала, и право гордиться собой у меня есть, потому как со своим талантишком смог-таки крупных спецов одурачить; не усомнились они и на миг в том, что великолепный, выставленный у нас Пермеке не подлинник, а всего-то лишь копия, лично мной, моей рукой выполненная подделка. Подлинной в ней одна лишь рама была, а настоящие Крестьяне всё это время у нас, в Ситэ, отдыхают. Все думают, что им пришел каюк, и никому дрянная та мыслишка, что их просто-напросто… спать уложили, в голову не пришла.

Отсюда и мораль: не всё вору впору.

И отдельная реплика тем из вас, кто дочёл всё, до конца. Спасибо вам за те мысленные послания, что я временами улавливал, телепатически; весьма и весьма помогали они мне не забросить начатое…

Пьеретта взглянула на Шадию; та со своим «Inch’ allah» на улыбающихся устах простерла руки к небу, и из груди троицы, соучредителей Голубой виолончели, безудержно рванулся едва сдерживаемый мною смех, сыпанул рикошетом от стены в стену, из картины в картину, так что вскоре уже все персонажи с полотен Латемской школя зашлись в хохоте…

Эпилог

…Десять минули, как один день…

Фернана уж никто и не вспоминал, поговаривали лишь о его дочери, перенявшей бразды правления отеческим промыслом. Помогая, подставил ей свои плечи уморительный Фирмен. Да Жан-Гийом Мёнье, старый мой школьный приятель, для многих из нас просто Жан-Ги; тот, сделав будущей супруге своей её уменьшенную копию, сдал затем и экзамен на допуск к профессии, диплом по технике погребения получил, а то как же — компетентные органы теперь весьма суровы к злоупотреблениям. Могло показаться, что до нового того законодательства любой и каждый на том лишь основании, что схоронил ближних своих, мог самопровозгласиться «спецом похорон и погребений». Ничуть не бывало! Я? А что я, я исключение… теперь очень всё переменилось, посмотрите-ка на Жан-Ги.

Франсуаз стала красивой, цветущей женщиной. И на здоровье… куда и подевались те, утерянные ею тридцать кило! Мне ли, право, о них печалиться!