11

Арсений Федорович Зыков вытер о штаны, перепачканные землей, ладони и распрямил трудовую спину.

Притоптал дерн и, удостоверившись, что все сделано, как следует, почувствовал себя готовым ко всему.

— Батя! Ну, батя же! — требовательно зазвенел девичий голос.

Арсений Федорович закинул в сарайку лопату с укороченным черенком и пошел к дому не прямой дорогой, а через огород. На огороде у него была вкопана скамейка. На ней можно было сидеть, прислонившись к бревенчатой стене бани и думать. Думы же, как всякий раз, когда приходилось иметь дело с землей, у Арсения Федоровича были легкие, отлетающие. Пока тело занятое привычной работой не требовало присмотра, душа, вольная охотница, блуждала праздно.

Сразу за огородом начинался пологий спуск к реке. Дождь кончился, тучи покатились дальше на запад и речная вода отсвечивала сквозь серебристые купы плакучих ив.

Арсений Федорович глядел на воду и думал о том, что раньше цена человеку была одна, а стала совсем другая. Словно перепутал кто-то торговые бирки, и теперь за копеечный товар ломили несусветную цену, а дорогую, драгоценную вещь отдавали задаром. Чины, почет, капиталы, то, к чему люди раньше стремились, на что клали свои и чужие жизни, все это превратилось в улику преступления. Преступления, но какого? Тому, что говорили на митингах про эксплуататоров и кровопийц, Арсений Федорович не верил.

Прежний режим не докучал Арсению Федоровичу. Особо ни чем не помогая, он и для себя требовал немного. И только один раз воззвал трубным гласом царского манифеста, торжественно и страшно. И поехал Арсений Федорович за край земли к Желтому морю на войну. Оставил на гаоляновом поле, отсеченные осколком японского снаряда, два пальца левой руки, мизинец и безымянный. Службу отслужил честно, хоть и не выслужил себе креста, ни деревянного, ни Георгиевского. Вернулся и хлопот не знал. Пока не рухнула империя.

Против новой власти Арсений Федорович ничего бы не имел, кабы она была как старая. И пусть бы себе полиция называлась Угрозыском, а армия — Красной.

И пусть бы себе Гаврила Стрекопытов, воротила на всю губернию, светлая голова, дававший работу половине Щигрова и дальний родственник по матери, скрывался безымянно, в глухих лесах, и любой патруль мог пристрелить его на месте, как собаку.

— Гаврила-то чего вспомнился? — подивился на себя Арсений Федорович и, перекрестившись, стал думать дальше.

И не то страшно, что Тимоха Злотников, молокосос, двадцати трех неполных лет от роду, ничем не славный, кроме флотской своей бляхи на ремне да нагана на боку, стал начальник ЧК, суд и расправа, такая, какая никакому полицмейстеру и присниться не могла. Но он был держава! И держава эта, победившего пролетариата, сама была под стать Тимохе, такая же прилипчивая и бестолковая. Арсений Федорович был у нее нарасхват. То она перемеривала его огород, то пересчитывала капустные кочаны на грядке, то гнала на расчистку дорог, то звала в кавалерию. И чуть что, грозила карой немедленной и беспощадной. Лезла в дом и душу. Зачем? Этого Арсений Федорович понять не мог.

— Батя, оглох? — Таська, дочь, стояла насмешливо глядя на отца, опустив у ног плетеную корзину, где, упакованный по всем правилам, лежал чудесный фарфоровый сервиз, привезенный голодной весной из Утятина. Трясущаяся, то ли от холода, то ли от старости, старуха просила за него полтора пуда картошки, сошлись на одном.

— Это куда? — Таська носком башмачка легонько пнула корзину.

— Да ты не стесняйся, пни как следует. — посоветовал Арсений Федорович. — По нынешним временам, лучше приданного, чем черепки, и не сыскать.

— Хе! — Таська вздернула нос. — Тимоха Злотников возьмет меня и без всякого приданного.

— О, Тимоха Злотников! — уважительно протянул Арсений Федорович. — Этот возьмет. Голодранец не из последних.

— Да он тут самый главный, батя. — Таська свысока смотрела на отца прозрачными синими глазами, пряди рыжеватых тонких волос обрамляли чистый лоб. И лицо ее было безмятежно и спокойно.

— Его и Дронов побаивается.

— Совсем дура девка. — беззлобно подумал Арсений Федорович.

— Замуж, Таська, не затем выходят, чтоб Дронова пугать.

Этот неожиданный афоризм округлил Таськины глаза и она захихикала.

— На, — Афанасий Федорович достал из-за голенища австрийский плоский штык и протянул его Таське. — Пойдешь в тот угол огорода. Там у нас ботва в яме сложена. Так ты посуду под нее подсунь. Кочанов срежь штуки четыре и в корзину. А яму я потом присыплю. Поняла?

— Поняла. — ответила Таська.

— Теперь вот что еще. В Утятин бы тебя отправить к Надежде. Да поздно, видать. Добровольцы уже в Незванке. А через фронт не дело тебе шастать. Так что сиди уж лучше дома.

— И то. — рассудительно сказала Таська. — Тимоха сказал, что город будут оборонять до последнего человека.

Арсений Федорович уныло опустил голову. — Вот, то-то и оно, что до последнего. Распорядился, значит. Ну да, авось, все ж, не до последнего. Ступай, Таська. — Он поднялся и, загребая пыль подошвами сапог, пошел в дом.

Вернувшись в дом, Арсений Федорович сел за стол и стал слушать жену.

Людмила Степановна, жена Арсения Федоровича, была женщина видная, легкая на ногу и хозяйственная. Благодаря своей сугубой дипломатичности, кроме бесчисленных женских обязанностей, она занимала в семейной табели о рангах место министра иностранных дел. Поэтому с соседями Зыковы ладили, обстоятельство, приобретавшее особую важность в беспокойные времена. Понятно, что ведомы были ей и городские новости, которые в Стрелецкий угол, стоящий слегка на отшибе от Щигрова, доходили с небольшим опозданием. Главная новость была одна. Военное положение в городе отменялось и вводилось осадное. Об этом жителей извещал приказ за № 4 Военсовета Щигровского укрепрайона. Там же Военсовет объявлял, что берет на себя всю полноту власти в городе и прилегающих окрестностях, в радиусе двадцати верст. Все граждане, пребывающие в этих пределах, объявляются мобилизованными и, следовательно, обязаны неукоснительно выполнять приказы и распоряжения Военсовета, а так же, уполномоченных им, лиц.

— Ага, понятно. — сказал Арсений Федорович. — Это, стало быть, окопы рыть погонят. Первые три приказа о чем были?

Людмила Степановна покачала головой. — Никто тех приказов не видывал и не слыхивал.

— Понятно. Значит, секретные. А секрет, Люда, тут может быть только один, ночью надо ждать обысков. А кого и арестуют. Давай-ка, посидим да подумаем, как бы нам это горе избыть.

12

В одном только ошибся Арсений Федорович, обыски и аресты начались не ночью, а уже вечером.

Злотникова от этого мероприятия отодвинули, всем заправлял, приехавший с Матецким, скуластый человек в шинели. Фамилия его была Рогинский, а имени его никто не знал, просто товарищ Рогинский. Засел он в пожарной части. В его распоряжение был передан второй батальон, отряд уездного ЧК, в количестве пятнадцати человек, а так же здешние жители, из числа партийцев и сочувствующих. Их разбили на десятки, во главе которых были поставлены надежные люди. Особо озаботились тем, что б в состав каждой десятки входил кто-нибудь из местных. Город был разбит на пять районов, в каждом районе был создана своя комендатура. Перед началом операции командиры десяток были собраны в пожарном депо, и Рогинский провел с ними инструктаж, объяснил им, на что, прежде всего, следует обращать внимание, и роздал списки потенциальных контрреволюционеров, нетрудовых элементов, и прочих подозрительных лиц. Один из свежеиспеченных командиров, Леонтий Прохоров, механик со стрекопытовской фабрики, обнаруживший в этом списке добрую половину своей немаленькой родни, был немедленно отстранен от участия и, временно, до выяснения обстоятельств, оставлен в резерве.

Кроме второго батальона в операции была занята команда конной разведки Железнопролетарского полка. Так что выспаться Вальке Деркачеву не удалось. Еще одним неприятным сюрпризом было то, что комендантом района, в котором предстояло действовать разведчикам, оказался делопроизводитель Серафимов, звезда которого стремительно восходила.