— Нет, сударыня, всему миру я предъявлять их не буду, ибо не принято, чтобы муж сам рассказывал о подобного рода доказательствах. Обычно мужья вздыхают и стараются спрятать их как можно дальше. Но если вы так настаиваете, сударыня, я, разумеется, не смею вам отказать…
И достав из кармана бумажник:
— Смотрите же и читайте внимательно. Слезы или гнев будут равно помехою и не сумеют убедить меня. Поэтому возьмите себя в руки, и поговорим спокойно.
Госпожа де Франваль, полностью уверенная в своей невиновности, не знала, что и думать об уготованных ей сюрпризах: страх охватил ее.
— Вот вам для начала, сударыня, — говорил ей Франваль, опустошая одно из отделений бумажника, — вся ваша переписка с Вальмоном за последние шесть месяцев. Только не обвиняйте молодого человека в неосторожности либо в нескромности: он слишком честен, чтобы проявить небрежение в подобном вопросе. Но один из его лакеев, в коем ловкости было более, нежели в его хозяине внимательности, нашел способ раздобыть мне эти бесценные свидетельства вашей величайшей скромности и вашей прославленной добродетели.
Затем, перебирая разворачиваемые на столике письма, он продолжил:
— Интересно, что среди писем, обычных для охваченной страстью женщины… к весьма любезному мужчине… я бы выбрал одно, показавшееся мне несколько более вольным и определенным, чем другие… Вот оно, сударыня:
«Мой докучливый супруг ужинает сегодня в своем маленьком домике в предместье вместе с этим ужасным созданием… произведенным, как это ни кажется невозможным, на свет мною. Приходите, любезный друг, утешить меня в горе, причиняемом этими двумя чудовищами… Но что я говорю? Разве не оказывают они мне сейчас величайшую услугу, и, поглощенный своей интригой, муж мой не заметит наших отношений? Так пусть же крепит он желанные для него узы, не пытаясь разорвать те, что связывают меня с единственным обожаемым мною человеком».
— Что вы на это скажете, сударыня?
— Скажу, сударь, что я в восторге, — ответила госпожа де Франваль, — ибо каждый раз раскрываются предо мной новые стороны почтенного нрава вашего. Но среди давно распознанных мною качеств пока еще не числила я способностей к подлогу и клевете.
— Так вы отрицаете?
— Вовсе нет, я хочу лишь сама в этом убедиться. Мы выберем судей… людей, достойных доверия, и спросим у них, если вы того пожелаете, какова самая суровая казнь, уготованная за последние два преступления?
— Ого, какое бесстыдство! Ну что ж, это мне более по вкусу, чем стенания… Однако продолжим. То, что у вас, сударыня, есть любовник, — сказал Франваль с легкой усмешкой, достойной снисходительного супруга, раскрывая вторую половину бумажника, — меня не интересует. Но то, что вы, в вашем возрасте, содержите этого любовника, да еще и на мои деньги, согласитесь, не может оставить меня равнодушным… Вот долговые расписки на 100 тысяч экю, уплаченных вами по счетам Вальмона. Извольте, покорнейше прошу вас ознакомиться с ними, — продолжил изверг, не выпуская, однако, бумаг из своих рук…
«Заиду, ювелиру.
Остановите иск, прилагаю чек на две тысячи ливров в счет уплаты долга господина де Вальмона. Фарней де Франваль».
«Жамету, барышнику, шесть тысяч ливров…»
…Это те самые караковые лошади, на которых разъезжает сейчас Вальмон, вызывая восхищение всего Парижа… Да, а вот еще обязательство — на триста тысяч двести девяносто три ливра десять су, из которых вы уже уплатили около двух третей суммы и благородно обязались уплатить оставшуюся… Ну как, убедил ли я вас, сударыня?
— Ах, сударь, подлог слишком очевиден и нимало меня не беспокоит. Лишь одно требуется мне, чтобы посрамить тех, кто плетет против меня гнусные интриги… пусть все эти люди, кому я, как вы утверждаете, вручала расписки, придут и поклянутся, что я когда-либо имела с ними дело.
— Они это сделают, сударыня, не сомневайтесь. Разве стали бы они сами сообщать мне о вашем поведении, если бы не обладали решимостью засвидетельствовать его на суде? Один из них сам должен явиться сегодня сюда и предъявить к оплате очередной счет…
Горькие слезы хлынули из прекрасных глаз несчастной женщины. Мужество оставило ее, в порыве отчаяния она билась головой о мраморный столик, и лицо ее залило кровью.
— Сударь, — взывала она, бросаясь к ногам супруга, — молю вас, прикажите лучше убить меня, но не мучьте так жестоко. Если жизнь моя мешает вашим преступным деяниям, прервите ее одним ударом… не заставляйте меня умирать долго и мучительно… Разве я виновна в том, что любила вас… что не смирилась, узнав, что сердце ваше похищено у меня столь жестоким образом?..
Так убей же меня, чудовище, убей, вот твое оружие, — восклицала она, хватая шпагу мужа, — бери его, приказываю тебе, и рази без жалости. Пусть смерть моя послужит лучшим доказательством моей невиновности, и там, в могиле, обрету я утешение в том, что ты доподлинно не считаешь меня способной на те низости, в которых сам меня обвиняешь… чтобы скрыть собственные преступления…
И она поникла у ног Франваля. Руки ее были изранены и в крови, ибо ими пыталась она направить обнаженный клинок в грудь свою. По прекрасным плечам ее разметались волосы, орошаемые на груди потоками слез. Никогда еще горе не представляло картины столь душераздирающей и столь выразительной, никогда еще картина эта не являла миру такого отчаяния, красоты и благородства.
— Нет, сударыня, — ответил Франваль, отстраняя шпагу, — никто не желает вашей смерти, вас следует лишь примерно наказать. Мне понятно ваше раскаяние, и ваши слезы ничуть меня не удивляют. Вы в ярости, потому что вас разоблачили. Ответные ваши чувства вполне меня устраивают, они внушают мне надежду на некоторое возмещение… что, конечно, ускорит решение вашей участи согласно моему желанию, и я сейчас же поспешу заняться этим.
— Остановитесь, Франваль, — воскликнула несчастная, — скройте свой позор, пусть другие тщатся распознать истинное лицо негодяя, кровосмесителя и клеветника… Вы хотите избавиться от меня — я покину дом, отправлюсь искать пристанища там, где даже воспоминания о вас не станут более мучить меня… Вы будете свободны, сможете безнаказанно творить свои преступления…
Да, я забуду тебя, изверг… если смогу… А если ваш раздирающий душу образ не изгладится из моего сердца, если продолжит преследовать меня под сенью убежища моего… я сохраню его, коварное чудовище, ибо уничтожить его выше моих сил, сохраню, но покараю себя за безумное свое ослепление, сойдя во мрак могилы, где и успокоится преступная душа моя, так и не сумевшая вас разлюбить…
Произнесены слова, исчерпавшие остатки сил несчастной, едва оправившейся от тяжелой болезни. Бедняжка упала без чувств. Шипы отчаяния впились в сердце, и, словно роза, поникла она, задетая холодным крылом смерти. Осталось лишь бесчувственное тело, всецело сохранившее трепетность, скромность, стыдливость… все, что так притягательно в добродетели. Чудовище удалилось, чтобы вместе со своей преступной дочерью насладиться устрашающим триумфом, одержанным торжествующим злодейством над безвинностью и несчастьем.
Подробный рассказ о сей беседе необычайно понравился гнусной дочери Франваля, но ей хотелось бы видеть собственными глазами… Следовало бы продолжить кошмар, дабы Вальмон восторжествовал над добродетелью ее матери, а Франваль застал их на месте преступления. Как тогда смогла бы выпутаться их жертва, какое оправдание смогла бы она придумать? Разве не интересно было бы преградить ей все пути отступления? Так рассуждала Эжени.
Тем временем несчастная супруга Франваля сообщила о своих новых неприятностях матери, на чьей груди смогла она выплакать слезы свои. Поразмыслив, госпожа де Фарней решила, что возраст, звание и личные достоинства господина де Клервиля, возможно, смогли бы оказать некоторое положительное воздействие на ее зятя. Никто так не доверчив, как человек в несчастье.