— Знаете, что я придумала? — сказала вдруг Тоня. — Давайте на костре сварим уху из пойманной рыбы.

— А в чем же варить, где ложки, тарелки? — удивились мы.

— Все, все сейчас придумаем, — по-хозяйски заявила Тоня. — Мы с Соней взяли с собой хлеба и соли… Рыбу сварим в том же ведерке, в котором она сейчас лежит. Хлеб есть, чего еще? Тарелок совсем не нужно, можно всем прямо из ведерка. Только вот ложки… — Она задумалась. — Из сучков трудно вырезать?

— Да и вырезать не нужно, — перебил Сережа. — Я сейчас вон к тем березам сбегаю, отдеру немного бересты, сделаем черпачки, какими воду из родника пьем.

— Верно, верно, — подхватили мы.

Не прошло и часа, как уха уже была готова. Правда, в ней не было никакой обычной приправы — ни перца, ни лаврового листа. Зато вместо них мы положили туда листья черной смородины и шиповника, которые сорвали тут же, в ближайшем лесочке. Но главной приправой был, конечно, дымок от костра, свежий воздух и огромный, прямо зверский аппетит, который разыгрался у нас уже во время приготовления еды.

Мы уселись все вокруг ведерка, в котором дымилась уха нашего собственного изготовления, и стали черпать ее берестовыми черпачками.

Как это было вкусно! Съели все, даже все рыбьи косточки, благо они совсем разварились.

Когда ведерко опустело, Соня, вздохнув, сказала:

— Вот если б моего окуня на второе зажарить, все мы до отвала бы наелись да еще добрую половицу домой отнесли.

Но теперь, когда мы все, кроме Сони, уже успокоились, ее слова показались нам не лишенными некоторой доли фантазии, преувеличения. Но Соня… она была еще во власти пережитого.

Платье наше скоро высохло у костра. Мы оделись и в самом хорошем настроении пошли домой.

Эта рыбалка еще больше сблизила меня с Соней. Но и, увы, направила наши отношения по чисто дружескому, товарищескому пути.

БОЛЕЗНЬ И ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Мое вынужденное купание не прошло мне даром. А может, это просто случайно совпало. Но, как бы там ни было, я после рыбалки на другой же день немного заболел: поднялась температура, начался насморк, кашель, в общем, все как полагается в подобных случаях. Или, еще вернее, как все в подобных случаях не полагается: болеть именно теперь мне было совсем уж некстати. Лето подходило к концу, а я даже не знал, как ко мне относится Соня, и вдруг, на поди, насморк, кашель — просто беда.

На следующий день к вечеру Сережа, как обычно теперь, принарядился, причесался и отправился в городской сад. А я? Я остался наедине со своей проклятой простудой.

— Да ты напиши Соне письмо, — посоветовал Сережа. — И она тебе тоже напишет.

Верно! Как же я сам не догадался? Молодец Сережа, все-таки в трудную минуту всегда выручит.

Но написать письмо оказалось не так-то просто. О чем писать? О том, что у меня насморк и кашель? Конечно, не стоит. Разве об этом пишут любимой девушке, да еще чуть не в первый день после объяснения. Лучше написать, что я очень скучаю, что проклинаю свою болезнь… Ну, а дальше что?

— Ты скоро? А то я опоздаю, — спросил Сережа.

— Сейчас, сейчас.

Напишу еще, что ее окунь мне всю ночь снился и что мы обязательно поймаем такого же, когда я поправлюсь.

Своим письмом я остался не очень доволен. Нужно было бы что-нибудь такое трогательное, душещипательное написать. Но разве сразу придумаешь, особенно если Сергей прямо над душой стоит! «Вот уж к завтрему все как следует придумаю», — успокоил я себя. И, отдав письмо, стал ждать возвращения Сережи с прогулки.

К счастью, мое одиночество очень скоро было нарушено. Ко мне зашел Коля Кусков.

— Здорово, дружище! — закричал он еще из двери. — А я уж думал, ты помер: что-то совсем пропал.

— Здравствуй, здравствуй, заходи. Сейчас мама чайку нам даст, — обрадовался я приятелю. — Хотел все сам к тебе зайти, да некогда, все дела, дела…

— Знаем мы, какие у тебя с Сережкой дела, — хитро подмигнул Коля, — чай, не слепые! Дела-то ваши в кисейных платьицах по саду разгуливают. Ну да это не грех, — заключил он вполне миролюбиво, даже одобрительно.

Мама принесла чаю, хлеба, варенья, и мы подсели к столу.

— Дела-то в платьицах — это хорошие дела, — еще раз одобрил Коля, — хорошие, да не первостепенные.

— А какие же первостепенные? — спросил я.

— Эва! Да ты, видать, совсем голову потерял, — махнул рукой Николай, — ай забыл, какой месяц у нас на носу.

— Ну, сентябрь.

— То-то, что сентябрь, — перебил Коля, — значит, пора о главном, об охоте, подумать. Пора с гончими в лес сходить, поразмять их перед охотой. Я их и так каждый день часа на два, на три из сарая выпускаю, чтобы побегали, погуляли. Да только беда с ними, вернее, с Секретом беда. Зулейка-то молодец, от дома далеко не уходит.

— А Секрет? — спросил я.

— Обормот он, а не Секрет, бандит, да и только.

— Да почему так?

— Вот почему, слушай. Кормлю я их обоих как на убой. Через день с бойни разную требуху им таскаю. Разожрались, прямо хоть садись на них да поезжай. А обормоту этому все, видно, мало, все послаще пожрать охота. Вот выпущу их обоих из сарая, на прогулку выпущу. Зулейка чин по чину по двору ходит, травку нюхает. А этот — шасть со двора! — и след простыл. Где пропадает, что делает — бес его знает! Только третьего дня, гляжу, крынку сметаны приволок. Да как аккуратно — не разбил, не разлил, за ручку зубами ухватил и тащит. Ну, я, известно, сметану отнял у него. Молодец, говорю, носи, носи все в дом, а не из дома. Сметана жирная, что масло. Съел я ее. Думаю: так-то от кобеля в хозяйстве подспорье. На другой день тоже погулять выпустил, сам в окошко поглядываю, не несет ли чего. Нет, без добычи явился, а только бока раздутые, видать, здорово где-то подзаправился. Запер я обоих, суку и кобеля, в сарай. Только запер, глядь — ко мне гостек является, столяр Дмитрич. Он же вам с Алексей Михайловичем клетку для птиц делал. Ну вот, явился ко мне в помещение и так это официально начинает:

«Я, гражданин Кусков, к тебе с обидой пришел, жалиться пришел на твово кобеля».

«А что, спрашиваю, мой кобель? Какая тебе от него помеха?»

«А такая помеха, что повадился он кажный день ко мне в гости. Как заметит, что я куда-нибудь из комнаты вышел, шасть туда — и прямо на стол, а то и в печь: все повытаскает, пожрет — и до свиданья. Так вот, говорит, изволь свово кобеля на привязи держать, а мне возместить убытки».

Я сразу смекнул, в чем дело: живет-то Дмитрич вроде меня в подвале и один-одинешенек. У него все настежь, и дверь не запирается. Вот, значит, Секрет к нему в гости и повадился. Смекнул я это, а виду не подаю. Напротив того: сурьезность на себя напустил и говорю:

«Ты, говорю, Дмитрич, человек всегда нетрезвый, на кураже, значит. Вот тебе с похмелья кобели в глазах и мерещатся. Иди, откелева пришел, проспись и никаких кобелей видеть больше не будешь. А мой Секрет под замком весь день сидит, свежего воздуха и того, бедняга, не ощущает».

А Дмитрич все свое долбит. Я, мол, твово кобеля, вот как теперича тебя, морда в морду видел. И ошибки тут нет никакой. Плати убыток за кобеля, давай на бутылку — и квиты. Ну, от таких слов у меня, известно, даже сердце взыграло. Я бы и сам бутылку-то выпил, если б капитал позволял, а то, на поди, ему отдай. Не стерпел я и говорю:

«Ты вот что, Дмитрич, остерегись такие слова произносить, не играй с огнем. Я человек нервный, впечатлительный. Струмент у меня, сам видишь, тяжелый. Я, брат, из-за тебя, дурака, могу большие неприятности себе нажить».

Сам это говорю, а сам за сапог берусь. Гляжу, смекнул он, к чему планида-то клонится, начал к двери подаваться. А я ему так тихонько, деликатно так, по-дружески говорю:

«Закрой-ка ты, Дмитрич, поплотней дверь за собой да с такими глупостями в другой раз ко мне не ходи, не расстраивай меня. А то, не ровен час, я из тебя гоголь-моголь сделаю».

Привстал маленько с табуретки-то. А он шасть за дверь!.. Уж снаружи орет: