Он опустил кол, оперся на него, как на жезл, и замер, видимо все еще не веря тому, что видит.
— Нет, нет, совсем не то, — заторопился Михалыч, — какая там нужда… Мы не уток, мы рыбу ловим, шересперов, на перемет… И вот видите, что получилось.
— Понимаю, понимаю, — начиная наконец приходить в себя, забормотал мельник. — Ловили рыбку, а поймали уточек моих. Бывает. Оно, конечно, всяко бывает: Каждую ночь то одной, то двух недосчитаешься…
— Но это уж вы зря! — возмутился Михалыч. — Мы тут ни при чем. Мы вообще здесь в первый раз.
— Да я разве что говорю? — тяжело вздохнув, ответил мельник. — Может, и другие рыбачки тоже шересперов ловили. Каженную ночь то одной, то двух нет. Разве я что говорю…
— Подождите, — перебил его Михалыч, — давайте сперва попытаемся этих освободить. Я за них заплачу, сколько скажете. Попробуем только крючки отцепить.
— Ну что ж, попытайте, ваше дело рыбацкое, — охотно согласился мельник. — Вы и на крючки ловите, и с крючков сымаете, ваша уж специальность такая.
Но, увы, «специальность» помогла плохо. От крючка удалось освободить только одну утку. Крючок зацепился ей за самый краешек клюва. Выпущенная на волю, птица опрометью бросилась к воде, начала купаться, полоскаться, всячески выражая свою радость. Зато две ее подруги оказались куда более незадачливы. Крючки засели у них глубоко в глотках. Обеих уток пришлось определить на жаркое.
— Сколько я вам за них должен? — спросил Михалыч.
— Да уж и сам не знаю, — развел руками мельник. — Утки-то племенные, пекинские. Опять же каженную ночь то одной, а то и двух не хватает…
— Ну, уж за тех я платить не буду! — возмутился Михалыч. — Этих двух мы поймали, за них и плачу.
— Оно, конечно, воля ваша, за тех-то разве получишь… Недаром говорится: не пойман — не вор.
Мельник долго чесал в затылке, раздумывал. Наконец заломил за каждую утку такую цену, как за хорошего барана. Но торговаться не приходилось. Михалыч тут же расплатился.
Получив деньги, мельник сразу повеселел:
— А не прикажете ли одну ощипать да поджарить? Жена мигом сообразит.
Михалыч на секунду задумался.
— А ведь это идея: жареная утка на свежем воздухе…
— У меня и моченые яблочки, и огурчики соленые имеются, — подхватил мельник.
— Яблоки моченые! — воскликнул Михалыч. — Ну тогда и речи им мм, не может. Конечно, зажарьте.
Мельник побежал хлопотать насчет утки, а мы вернулись на берег и принялись за ловлю. Но после пережитых волнений рыбалка как-то не налаживалась. Скоро начало припекать солнышко, рыба клевать перестала. Мы просидели все утро почти задаром. На том и кончилась наша рыбалка.
Зато обед получился на славу.
Уезжая, мы простились с мельником совсем по-приятельски.
— Приезжайте почаще, — приглашал он, — вместе переметик поставим, авось и еще попадется какая пожирней…
— Прекрасно, прекрасно, обязательно приедем, — отвечал Михалыч, трогая лошадь.
И мы покатили в обратный путь.
— А ведь совсем неплохо получилось, — заговорил Михалыч, когда мы отъехали от мельницы. — С мочеными яблочками вкусна, каналья! Дома попросим тетку Дарью и вторую так же приготовить. — Михалыч немного помолчал и вдруг, улыбаясь, добавил: — Я ж вам обещал показать класс ловли. Разве не показал?!
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Быстро бежал день за днем; весна перешла в лето. И это случилось совсем незаметно. Да и как заметить, как уловить эту грань! Просто день ото дня все гуще становилась листва на деревьях, все выше в нолях хлеба, теплее вода в реке.
Ребята начали понемногу купаться. Я тоже не отставал от других. Как только у Миши выдавалось свободное время, мы тут же бежали на речку, купались, загорали, лежа на лугу в сочной густой траве.
В общем, жизнь текла, как обычно. Совсем и не чувствовалось, что где-то идет война, все более и более неудачная, вытягивающая из страны, из народа последние соки.
Совсем и не чувствовалось, что где-то в Петрограде, в Москве произошла Февральская революция; недаром ее называли бескровной.
Да и что, собственно, изменилось в жизни нашего города? По существу, ничего. Только разве куда-то сбежал и бесследно исчез исправник, гордый, заносчивый человек, которого все терпеть не могли. А вот помощник исправника стал теперь называться начальником милиции. Это был человек незлобный, многосемейный; все горожане остались очень довольны, что теперь он будет следить за порядком.
Правда, было и еще одно новшество, которое многие, особенно пожилые люди, очень не одобряли. Вместо городовых на улице появились добровольцы народной милиции. В добровольцы могли записываться молодые люди постарше меня, кажется, лет с шестнадцати, с семнадцати. Им прикалывали к курточке красный бант и, что самое главное, на время дежурства давали пистолет. Они расхаживали по тихим зеленым улицам нашего городка и молили судьбу, чтобы она дала им возможность проявить свою решимость и мужество.
Но судьба к ним была безжалостна: никаких происшествий не случалось. Разве что выпивший лишку старый Ходак или кто другой из местных любителей веселых пирушек затевал на улице дебош. Нарушителя порядка сейчас же волокли в кутузку — так назывался небольшой и весьма с виду приветливый домик на окраине города. Туда запирали на ночь пьянчужек, чтобы они проспались.
В общем, жизнь в городе по-прежнему, как и до революции, была тихая, мирная, ничем особенно не примечательная.
Как и до революции, каждую субботу вечером гулко, размеренно звонили в соборе колокола, приглашая в храм всех желающих замолить свои грехи. Но большинство горожан шло в церковь совсем не за этим, а просто повидаться друг с другом, перекинуться словечком, а главное — послушать хор певчих. Хор был действительно хороший. Его организовал из любителей пения большой поклонник музыки и других видов искусства пожилой регент Петр Петрович Щеглов. Послушать его хор приезжали даже соседние помещики.
Ходили в собор и местные жители: ведь в нашем городке не было ни театра, ни кино, один только трактир Серебреникова. Там торговали преимущественно крепкими напитками. Оттуда, как правило, «гости» и отправлялись прямо в «кутузку». Иных развлечений в нашем городке не имелось.
Но нас, ребят, все это мало огорчало. С нас вполне хватало речки, леса, полей и лугов. Лучших развлечений мы не искали и поэтому слушать хор Щеглова в собор не ходили.
Удочки, силки для ловли птиц и мечты о настоящем охотничьем ружье — вот что полностью занимало наши умы и сердца. С утра до ночи мы проводили на реке или в ближайшем лесу. За это лето я загорел как негр и, но словам мамы, совсем отбился от дома. Я наслаждался жизнью настоящего деревенского мальчишки.
И все-таки какая-то совсем другая, пусть далекая, но суровая, страшная действительность нет-нет да и давала о себе знать. Прежде всего она заявляла о себе через газеты. Михалыч получал их ежедневно. В них писалось, что все у нас, в общем, обстоит хорошо, что в стране налаживается новый, революционный порядок, что на фронте солдаты в восторге от того, что они теперь свободные граждане и что, мол, рвутся в бой за свою освобожденную от царских притеснений родину.
Правда, тут же как бы вскользь упоминалось, что под давлением превосходящих сил противника нам пришлось отойти на заранее подготовленные позиции и временно отдать то одни, то другой город, но об этом говорилось как-то мимоходом, как о случайном явлении, не могущем омрачить всех наших успехов.
Новый военный министр — Керенский вихрем носился из Петрограда на фронт и обратно. Он произносил перед солдатами-фронтовиками речи, призывая русское воинство остаться верным союзникам и продолжать войну с немцами до победного конца. Солдаты слушали министра, кричали «ура», клялись, что лягут костьми на полях сражения, и рвались в бой.
Так писалось в газетах. Но, кроме газет, даже до нашей глуши доходили совсем иные слухи. Говорили, что на фронте не хватает оружия, боеприпасов, не хватает продовольствия. А главное, что солдаты измучены, не могут понять, ради кого и чего их гноят в окопах, и они хотят только одного: поскорее закончить войну, заключить мир и вернуться домой.