Задолго до споров об экологии великий немецкий поэт, мыслитель и государственный деятель И.В. Гёте писал: «Очищать и вместе обогащать родной язык – дело выдающихся умов. Очищение без обогащения – занятие для бездарных» [Гёте 1980: 325]. По мнению Гёте, существует много способов очищения и обогащения языка, чтобы тот развивался, как живой организм. Поэзия и страстная речь – единственные источники живой жизни языка, а «мусор» в языке – явление неизбежное, ибо он живой организм и постоянно строится: «строительный мусор» – неудачная попытка обогатить язык или свидетельство недостаточного его знания. В любом случае «мусор» объективно важен: «…В конце концов он осядет и поверх него потечет чистая волна» [Гёте 1980: 325] – оптимистическая нота, которой так не хватает в современных экологических размышлениях.
Итак, что такое экология языка? Современные специалисты под экологией языка понимают культуру мышления и речевого поведения, воспитание лингвистического вкуса, защиту и «оздоровление» литературного языка, определение путей и способов его обогащения и совершенствования, эстетику речи. «…Всякое потерянное, искаженное или непонятое нами слово – это потерянный для нас мир, звено нашей культуры». Автор этой цитаты уверен, что если есть предельные уровни загазованности и радиации, то есть и предельные уровни загрязнения языка, за которым – необратимый процесс разрушения [Скворцов 1994: 82]. Экология речи начинается с завета Н.В. Гоголя: «Обращаться со словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку» [Гоголь 1984].
Сейчас много размышляют о причинах деградации русской речи. Циничное использование языка для пропагандистских целей лишило язык жизни. Именно в официальных письменных текстах наиболее очевидна деградация русского языка. Широкое распространение русского языка в СССР привело к «истончению» его культурной наполненности; обеднило русский язык и негативное отношение к диалектам. Опыт Италии и Японии, стран лингвистически очень консолидированных, но тем не менее широко использующих диалекты в бытовой жизни параллельно с общим литературным языком, весьма показателен.
В перечне того, что угрожает литературному языку, Л.И. Скворцов в полемике с книгой К.И. Чуковского «Живой как жизнь» на первое место ставит заимствования: «иноземное засилье нам грозит» [Скворцов 1994]. На этом настаивают и авторы газетных заметок об иностранных словах в бытовой русской речи и в средствах массовой информации. Только затем говорится о второй угрозе – процессах стилистического снижения и вульгаризации речи, о вторжении инвектив (мата) в литературную речь и даже в словари литературного языка (третье, «бодуэновское», издание Даля, словарь Ожегова – Шведовой), об утрате художественно-эстетическо-го речевого идеала.
Однако в рассуждениях о роли заимствований современной русской речью есть и противоположное суждение: серьезной опасности нет. Так считали В.Г. Белинский – «гений языка умнее писателей и знает, что принять и что исключить» – и Л.В. Щерба, который отмечал свойство русского языка «не чуждаться никаких иностранных заимствований, если только они идут на пользу дела». Многие специалисты говорят о том, что паника по поводу заимствований неуместна. Выясняется, что заимствуется, во-первых, терминология из областей науки и техники, в которых заметно наше отставание, и, во-вторых, отдается дань моде (отсюда многочисленные презентация, рейтинг, консенсус, брифинг, шоп-тур и т. п.). Обе группы заимствованной лексики угрозы языку не представляют. Профессор Орловского университета Ф.А. Литвин проанализировал две статьи из «Российской газеты»: одну – о сотовом телевидении, другую – о финансовом рынке в России, – и сделал вывод, что заимствованные слова в статьях неназойливы и давно уже «приручены» русским языком. По мнению лингвиста, «призывы к спасению русского языка исходят из неверия в его жизнеспособность, а это ни в коей мере не следует из истории языка и оценки его потенциала. Напротив, из предыдущего опыта следует, что русский язык «вынесет все, что Господь ни пошлет»…» [Литвин 1998: 120].
Мировой опыт развития языков свидетельствует, что великий французский язык «сработан» из трех пластов: кельтского, романского и германского; что в английском отразилась культура норманнов и англосаксов плюс заимствования из многих языков и особенно из французского; что язык племен, живших в культурной изоляции, беден и постепенно деградирует; что чистота – не естественное, а искусственное состояние языка; что организм русского языка живет приступообразными периодами заимствований – отторжений; что язык сопротивляется нигилизму истории: иноязычное приручается, старое остается; что язык – такая стихия, которая насилия над собой не терпит; и т. д. и т. п.
Охранители боятся не столько заимствований, сколько исчезновения отечественного. Однако очевидно, что формы «чужое/свое» сосуществуют параллельно: сакральный/святой, сандалии/босоножки, имидж/образ. Такие же пары образуют заимствованные слова: помидоры/томаты, шоп/магазин, лизинг/аренда. Отчизна (из польского) не вытеснила родину, штакетник – забор, брюки – штаны, магазин – лавку. История русской лексики говорит, что поражение потерпели многие заимствования: переводчик вытеснил толмача, подписчик – субскрибента. Ушли из активной речи манифест и рескрипт, циркуляр заменился указом, приказом, постановлением. Свое очень устойчиво. Заимствование может потеснить только заимствованное слово: имбирь вытеснил зензевель, шарф – кашне, студентка – институтку, семинарист – бурсака. По мнению автора, заметки которого мы только что излагали, «даже это запрещено духом языка, защищающим привычное, обрусевшее слово: чаще всего они продолжают сосуществовать» [Иваницкий 1998].
Русский язык по-прежнему «велик и могуч», его лексический инвентарь, запас выразительных средств и возможностей колоссальны и продолжают расти. Русский язык как коммуникативный феномен не требует никакой защиты – ни юридической, ни моральной. «Язык – зеркало того общества, в котором он функционирует. Если больной или переживающий душевный кризис человек смотрится в зеркало, то в зеркале, естественно, отражаются наблюдающиеся у него внешние признаки болезни или душевного кризиса. Но при этом само зеркало никакого кризиса не переживает. Язык как система не переживает кризиса, но можно говорить о наличии критических явлений в отношении общества к освоению и употреблению языка, к соблюдению языковых норм» [Стернин 1998: 4].
Моральной, филологической, а иногда и юридической защиты требует наша речь. Каждый индивид получает язык как нечто данное, уже до него существующее, а речь каждодневно каждому человеку приходится формировать самому. И тут открывается печальная картина. «Культура речевого взаимодействия упала до самой низкой отметки. Русская речь катастрофически отстаёт от высоких эталонов российской словесности» [Комлев 1998:5].Так что защищать надо неязык, аречь и бороться надо не с заимствованиями, а с проводниками этих заимствований, всячески повышая их образовательный и культурный уровень. Бояться надо не заимствований, бояться надо выхолащивания слов. Невысокая речевая культура – зеркало низкой общей культуры. «…Орфографию невозможно улучшить в отрыве от общей культуры. Орфография обычно хромает у тех, кто духовно безграмотен, у кого недоразвитая и скудная психика. Ликвидируйте эту безграмотность, и все остальное приложится», – считал замечательный знаток и ревнитель родного языка К.И. Чуковский.
Специалисты по языкознанию и культурологии говорят о трех главных источниках и регуляторах творческой деятельности и жизни языка. Это 1) школа, 2) лингвистическая наука и 3) художественная литература в ее лучших образцах. Чтобы не засориться, не обмелеть, эти источники требуют к себе повышенного внимания со стороны общества и государства. Постоянно возникает вопрос о необходимости закона о русском языке. Опыт стран, принявших закон о языке (Франция, Исландия), убедительно свидетельствует в пользу подобных законодательных акций. Утверждена федеральная программа «Русский язык», которая, к сожалению, в силу известных причин не выполняется.