Погода держалась хорошая. Декабрь выдался сухой и сравнительно мягкий — настоящий подарок для людей, которых от буйства стихии защищала лишь тонкая ткань палатки.
После набега разбойников насельники огненного круга на несколько дней усилили охрану, но вскоре вернулись к прежнему режиму, поскольку ни малейшего намека на возможность нового налета не было. Дни были очень короткими, зато ночи — бесконечно длинными.
Постепенно сложился следующий распорядок дня.
На рассвете, возвращаясь с вахты, Магистр встречал Гвидо, который как раз выходил со своей скрипкой из мужской палатки. Оба немного болтали, после чего маленький ученый исчезал в палатке, чтобы немного вздремнуть, а Гвидо настраивал свою скрипку, чтобы «оздоровить ее тело». Проделывая это, он самым серьезным образом пояснял, что скрипка хочет, чтобы на ней играли, более того, она требует этого.
В это время к дежурству приступал Фабио, которому предстояло нести вахту до двенадцати. Витус с утра навещал Коротышку и Неллу, а потом успевал приготовить все, чтобы Фабио мог блеснуть своими кулинарными талантами. Витус был до четырех в дозоре, а в это время Фабио, Магистр и Гвидо обедали. Энано присоединялся к ним редко, так как не любил оставлять малышку одну. После дневной трапезы Гвидо снова играл, а потом в третий раз, когда уже темнело…
Вот так же он играл и двадцать третьего декабря, накануне сочельника. Иногда порывы ветра заставляли языки пламени вздыматься и разносили мелодию по всей округе. Гвидо играл самозабвенно, чувствуя под пальцами тело своей возлюбленной.
Как всегда, он внимал своей игре с закрытыми глазами. Когда юноша приоткрыл их на миг, ему почудилось в огне нечто странное: изможденное бородатое мужское лицо, которое то приближалось, то удалялось, поминутно преображаясь в игре света и тени. Призрак? Галлюцинация? Нет, ибо лицо вдруг заговорило:
— Бряцаю Господу, Богу Израилеву, как сказано в Священном Писании! Играй дальше, сын мой, играй для меня, чтобы через меня утешиться и спастись!
У Гвидо мурашки побежали по спине. Он зажмурился. Лицо не исчезало.
— Играй дальше!
Гвидо открыл глаза и повиновался, хотя пальцы его дрожали. Неужели Сам Господь Бог явился ему?
— Господь шел в столпе огненном, сказано там. Играй дальше! — Это был голос, привыкший повелевать.
— Да, Господь всемогущий. — Гвидо послушно водил смычком по струнам.
— Вот и славно. — Лицо опять пришло в движение. Была ли это игра языков пламени или оно действительно двигалось? — Вот и славно! Играй, играй, играй! Пой, пой, пой песнь в честь великого Саваофа!
Губы Всевышнего открылись, и он запел:
Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня…
Только сейчас Гвидо узнал стоявшего перед ним: это был одержимый Арнульф фон Хоэ. Юноша немедленно опустил смычок, но флагеллант сурово прикрикнул на него:
— Играй дальше, шпильман, если не хочешь, чтобы твоя несчастная душа отправилась в ад! Порадуй Господа и возблагодари Его. Ибо Он один определяет, кому жить, а кому умирать. Он один излечивает больных, Он один, всемогущий, всевышний, всеведущий Господь!
Гвидо продолжал играть, не в силах остановиться. Магическая, неведомая прежде сила заставляла его делать это. Она словно исходила из глаз Арнульфа и вливалась в руки скрипача. И руки его двигались будто сами по себе.
— Только Ему дарована власть миловать и сострадать, если мы веруем и служим Ему, Ему одному! И, ежели человек в своей ничтожности покорно несет свой крест, Он может смилостивиться над нами, а может и нет. Может радоваться нам, а может и нет. Может проявить милосердие, а может и нет. Может с радостью взирать на нас, когда мы бичуем себя до смерти, дабы другие жили… И они живут! Все живут, даже если все они умерли мученической смертью. Все, кроме Арнульфа, цугмейстера Всевышнего, предводителя флагеллантов. Flagellare necesse est! Бичевание, бичевание и еще раз бичевание необходимо! Чем больше человек бичует себя, тем ближе он к царству небесному! Он и все те, ради кого он принимает на себя страдания! Давай, шпильман, отбрось свою скрипку и бичуй себя! Арнульф желает этого!
Как загипнотизированный, Гвидо опустил свой инструмент. Глаза повелевали исполнить приказ, однако нечто, какой-то мощный барьер мешал юноше отбросить свою возлюбленную. Он ощущал власть глаз, буквально выжигавших его волю, но противился этой власти. Пока…
— Подойди ближе, шпильман, подойди ближе, ближе…
Гвидо занес ногу над огнем, который тут же побежал по его камзолу. Он почувствовал жар, но сделал второй шаг.
— Пойдешь ли чрез огонь, не обожжешься, говорит Всевышний. Не бойся, шпильман. Не чувствуй боли! А теперь: брось скрипку в огонь и бичуй себя! Скрипку в огонь!
И Гвидо… бросил скрипку. Он не мог не сделать этого. Но в тот самый миг, когда его сокровище упало в огонь, в юноше все перевернулось. Он словно очнулся от злого наваждения. Все тело вдруг пронизала безумная боль, и он почувствовал страшную ярость. И то, и другое было такой силы, что Гвидо чуть не лишился сознания, но перед смертью ему во что бы то ни стало нужно было уничтожить ненавистное лицо. Лицо и глаза, не имевшие больше над ним никакой власти. Он схватил расстригу за бороду и изо всех сил дернул. Арнульф потерял равновесие и, зашатавшись, шагнул в пламя, попытался вырваться — и не смог. Заметался, закричал, но не сдвинулся с места. Его последними словами были:
— Пойдешь ли чрез огонь, не обожжешься…
Фабио, который в это время был в дозоре, вскочил и протер глаза. Измученный вахтами, он задремал в отхожем месте, но что-то разбудило его. Что это было? Хрип? Стон? Крик? Торговец поднялся с импровизированного стульчака, натянул штаны и вышел из-за поленницы. От картины, представшей его взору, у него захватило дух. В огне полыхали две человеческие фигуры!
Фабио бросился к кольцу, но опоздал. Мужчины уже не двигались. Тела их скрючились, рты широко распахнулись в предсмертном вопле. Присмотревшись еще раз, он узнал в одном скрипача Гвидо, а в другом Арнульфа фон Хоэ. Арнульф? Как флагеллант-то сюда попал? Фабио затряс головой, словно пытаясь вытрясти из сознания чудовищную картину, но она не исчезала. И тогда Фабио закричал во всю глотку:
— Кирургик, сюда! Скорее!
На следующее утро они вырыли две могилы. Это было утро сочельника, погода стояла тусклая и унылая и никак не соответствовала предстоящему празднику. Витус прочел несколько стихов из Писания и попросил Господа быть милосердным к душам усопших.
— Кто из вас без греха, первый брось на нее камень, говорит Христос в Евангелии от Иоанна, — произнес он, — и я уверен, что оба умерших попадут в царство небесное. — И он завершил заупокойную молитву словами Спасителя:
Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни.
— Амен, — воскликнули Магистр, Фабио и Коротышка. Последний держал на руках тепло закутанную Неллу. Потом они принялись закапывать могилы. Гвидо похоронили вместе с обугленными остатками его любимой скрипки.
Было около десяти часов утра, и вахта Фабио подходила к концу. Он чувствовал себя ответственным за смерть Гвидо, и его мучила совесть.
— Я никогда больше не засну на посту, — поклялся он, — никогда!
— Не думай об этом. Что произошло, того уже не исправишь. Это могло случиться и со мной, и с Магистром. Все мы недосыпаем.
Подавленный торговец закинул за спину мушкет и тяжело зашагал прочь. Исчез и Коротышка, бросив:
— Моя куколка совсем продрогла, шуравли, побегу в палатку.
Магистр прищурился:
— Ну вот, нас осталось четверо, не считая ребенка. Думаю, это не лучшее место, чтобы и дальше торчать тут.