Легок был первый привал. Но едва только партизаны развьючили оленей на отдых, как увидели новый караван. Он шел по той же тропе следом. Олени несли переметные сумы — сорук, обшитые кожей, берестяные люльки с младенцами; поверх вьюков сидели мальчишки.

— Наше стойбище провожает гостей, — сказал хромой старик, подходя к Небываеву. — Овены[5] будут с вами обедать.

— Вот погибель! — крикнул Устинкин. Он был еще кашеваром в отряде и сейчас варил мясные консервы в бидоне, заменявшем походный котел. — Что же это такое, товарищ комиссар?

— Прибавь еще десять банок консервов и открой ящик с галетами, — сказал в раздумье Небываев.

Тунгусы подсели к огню партизан и вынули ножи из берестяных ножен, чтобы есть мясо. Женщины, торопясь к чаю, оставили на вьюках люльки с детьми. Но у костра все сидели молча, ожидая пищи. И столько достоинства было на голодных лицах тунгусов, так глубоко было их уважение к мясу, так скромно ждали они, что Небываев сказал кашевару:

— Завари погуще чай…

И назавтра было то же самое. Небываев начал избегать привалов, Припасы тайно раздавали партизанам. А тунгусы все шли по тропе следом.

Комиссар пришел в отчаяние и сказал тунгусам:

— Возвращайтесь обратно. Зачем вы идете за нами?

— Вода прибывает и убывает, — ответил хромой старик, — а люди приходят из тайги и снова в нее уходят. И если есть у них хлеб и мясо, они дают голодным, а если нет, то умирают вместе. Так живут овены. Нам все равно, куда итти.

Небываев вынул свой мандат из-за пазухи и показал его.

— Тут сказано: мы можем умереть только в борьбе с врагами трудящегося класса. Вы нам не враги. Идите назад. Пошлите людей на прииска. Может быть, они доставят вам муку и припасы. Нам же дайте проводника, чтобы итти в другую сторону.

Тогда выступил вперед молодой тунгус Олешек — батрак и проводник. Он сказал овенам:

— Возвращайтесь назад. Я был на приисках, и я знаю, что эти люди, которых мы называем красными, дали нам больше, чем могут дать солдаты.

— Мы не солдаты, — нахмурясь, сказал Небываев, — а большевики.

— Болшики, — повторил за ним Олешек. — Я овен, я беден и поведу вас через тайгу, куда вы хотите. Но, как только вы придете на место, я вернусь, потому что наш закон велит нам жить и умирать в тайге.

И комиссар Небываев ему поверил.

— Приведи нас в Аян, — сказал он. — Там еще нет советской власти. Там еще враги.

И Олешек начал заботиться об отряде, как подобает проводнику. Прежде всего он занялся вьюками.

Увидев на партизанах сапоги, тяжелые для ходьбы, он попросил у тунгусов шестнадцать пар запасных олочей и десять оленьих шкур. Женщины тут же сшили олочи, мужчины дали шкуры для постелей. Олешек сделал из этого половину вьюка; на другую же половину положил ящик со спичками, так как не было у русских другой вещи, такой же легкой, как тунгусская обувь.

Но на другой же день после того, как тунгусы ушли назад и тропа опустела, Олешек увидел рану на спине оленя, несшего этот вьюк, и удивился. Ящик со спичками показался ему теперь тяжелым. Он попросил Небываева открыть его. Спички оказались сырыми.

Командир Десюков поднял над Олешеком кулак.

— Кто сделал? Говори!

Небываев остановил его. Но и он посмотрел на Олешека так, что лучше бы схватил его за горло.

— Как же! — вскрикнул Олешек. — У вас еще много врагов! Но это не я!

И снова комиссар Небываев ему поверил.

Партизаны, удрученные, стояли вокруг, не принимаясь за пищу.

Каждый шарил в карманах, отыскивая спички. Набралось пять коробок. И было решено каждую спичку расщеплять пополам и всем закуривать сразу.

Олешек показал Небываеву на свой кремень и огниво, висевшие на поясе рядом с ножом. Пока партизаны обедали, он сделал трут из березовой губки, размягчил ее ударами палки, вымочил в порохе и высушил у костра. Потом каждому дал прикурить по два раза и снова стал беспечным.

Тропа вела вдоль берега моря на север. Так широка была она вначале, что по двое рядом шли олени. И люди не уставали до полудня.

Потом тропа круто повернула от моря на запад. Стало глуше. Но Олешек шел по ней все так же уверенно, назначая места для привалов. За ним шли партизаны.

Он любил будить их по утрам в палатке, когда заря размыкала верхушки лиственниц. Сам он спал всегда у костра под рваным заячьим одеялом на кабарожьей шкуре. Роса ложилась на его лицо.

Он слышал, как по вечерам Небываев назначал дежурных, которые засыпали так же скоро, как и все. Боясь, что их накажут, Олешек вползал в палатку, едва только забрезжит, и тихо звал:

— Дежурный!

Он не понимал, почему им запрещают спать, но слово «дежурный» ему нравилось. Полюбил он еще говорить: «как же», и, когда Небываев спрашивал его: «Скоро ли придем в Аян?», он отвечал с улыбкой: «Как же!»

Перешли реку Киран, перешли реку Жеголь, и пошел дождь. Днем он шумел в траве и в хвое. Ночью лил из необъятного мрака. Иногда он не надолго стихал, чтобы снова стеной упасть на землю.

Два дня сидели в палатке, слушая, как работает вода. Беспрерывно топили железную походную печку. В палатке стоял пар. Когда же печка остывала, с парусины над головой свисали капли. Десюков иногда касался их пальцем, и струйка воды стекала за рукав. Он ежился и говорил со скрытой тоской:

— Нанялся к нам дождичек грызть галеты.

Небываев тоже думал о припасах. Задержка была некстати. Мясные консервы подходили к концу. Муки и галет оставалось дня на три.

— Олешек, скоро ли мы будем в Аяне? — спрашивал снова Небываев.

— Как же, как же! — отвечал с улыбкой Олешек.

Тайга просыхала медленно. Душно пахло корой. В траве стояли лужи. Целый день шлепали по ним олени. Итти было тяжело. Партизаны не видели больше тропы. Олешек стал осторожней и улыбался реже. Он теперь последним уходил с привала, осматривал вьюки и насухо вытирал мокрые спины оленей. Он подбирал с земли брошенные жестянки из-под консервов и вешал их на ветки.

— Трава, как вода, все скрывает, — говорил он с укоризной русским, — а дерево все открывает. Может быть, охотник напьется из этой жестянки и сварит себе мясо.

На следующий день перешли Немуй, потеряв на переправе оленя. Река гремела, переполненная вчерашним дождем. Вода была белеса, как глаза трахомного. По перекату тащились черные стволы.

— Я никогда ее такой не видел, — сказал с тревогой Олешек. — Спустимся к морю: там песок и мелко, и всего лишь день пути.

— Нет, — ответили партизаны. — Дорог день.

Каждый взял оленя за повод и вошел в воду. Ледяная струя ударила под колени, точно плеснула свинцом. А впереди гудел перекат. Маленький Ким вскрикнул и выскочил обратно на берег. Устинкин качался, не трогаясь с места. Ему подали палку, чтобы помочь. Тогда Олешек срубил длинный шест, сел верхом на оленя и погнал его в реку. Он задирал оленю голову, чтобы тот не смотрел в быстрину. Шест, упертый в дно, придавал устойчивость.

Партизаны последовали за Олешеком.

Небываев ехал последним на олене, навьюченном мукой и галетами. Он боялся за вьюки и слишком часто натягивал повод. Голенастые ноги оленя расходились врозь, дрожали. Тяжел седок, скользки камни, сильна вода.

Было уж близко от берега. И вдруг олень начал падать набок. Засинели белки в расширенных глазах. Вода коснулась языка, прикушенного от боли. Олень тонул. У него был сломан хребет.

С замершим сердцем Небываев стоял, крепко схватившись за вьюк. Он взял поводья в зубы. Он уперся шестом в камень. Реку словно тащило вперед вместе с дном. Небываев закрыл глаза, чтобы не смотреть вниз. Только бы не снесло вьюки, только бы тело оленя не сшибло его с ног!

Близко звенели камни. Вода колотила по бедрам. Небываев открыл глаза и увидел шест, протянутый ему Десюковым. Партизаны цепью стояли в воде, держась за руки. Олешек накинул аркан на рога оленя и потащил его к берегу.

Олень был мертв. Олешек тут же отрезал ему голову и начал свежевать.