Царь Итаки должен был обратиться за советом к духу прорицателя Тиресия: и вот начинаются магические церемонии.

Вырыв глубокий ров, Улисс выливает в него по очереди, в честь легкого сонма манов, мед, чистое вино, прозрачную воду и высыпает крупчатку. Затем он переходит от молитв к заклинаниям и, потрясая сакральным клинком, наконец, закалывает жертв надо рвом, куда черными ручьями стекает их кровь.

Внезапно со дна Эреба поднимается редкая толпа теней: поскольку они жаждут пролитой крови, они с воплями толпятся вокруг рва, и Царь преграждает им дорогу с мечом в руке. Оттесненные тени пугаются и рассеиваются — протеевы испарения, свернутые в виде завитков. Но за ними следуют новые призраки, поднявшиеся из глубин Эреба; среди них Улисс узнает нескольких товарищей по оружию, и эти покойные друзья умоляют его позволить им напиться той таинственной жидкости, которая должна придать их бесплотной субстанции эфемерную объективность!..

Непреклонный некромант, следуя тайному обряду, твердо держит кончик своего меча над поверхностью кровавого напитка, к которому вызванный Тиресий должен первым прикоснуться устами. Но вот дотоле бесстрашный царь чувствует, что его мужество поколеблено: из бездны поднимается величественная и дорогая тень… он узнал свою мать!.. Но, увы, это не имеет значения! Священные предписания не терпят никаких компромиссов: с законом Рока не шутят. И, хотя его грудь сотрясают рыдания, он отталкивает от себя призрак Антиклеи.

Наконец, появляется Тиресий, старик с седыми волосами и золотым жезлом в руке: «Назад, сын Лаэрта, — восклицает он, — убери свой меч из этого рва и дай мне напиться черной крови. Когда я отопью ее, то открою тебе будущее!» Прорицатель подносит уста к пурпурной крови и развязывает нить Судьбы…

Мать Улисса всё еще здесь, угрюмая и молчаливая; она так и не узнала своего ребенка. Потрясенный царь спрашивает у Тиресия, как ему открыться ей. Ответ прорицателя стоит того, чтобы привести его целиком: «Та из теней, которой ты позволишь склониться надо рвом и омочить уста в жертвенной крови, сразу же признает тебя: и ты сможешь узнать от нее всё, что пожелаешь. Но всякий призрак, которого ты оттолкнешь мечом, убежит в кромешную тьму...» Улисс вынимает меч из ямы; наконец, мать может приблизиться к ней, и как только она выпивает крови, так тотчас же замечает его и восклицает: «Сын мой, как ты сумел спуститься в обитель теней?..» Пока она говорит, он трижды бросается, чтобы обнять дорогую умершую, но она трижды исчезает у него в руках, словно бесплотная тень или сон, который рассеивается, когда пытаешься за него ухватиться.

Таков вкратце рассказ Гомера, добросовестного свидетеля обрядов своего времени, раскрывающего под этой сказочной оболочкой немало глубоких тайн. Кроме того, эти церемонии относятся к Черной магии, судя по использованию в них меча и крови. Мистическое пролитие крови — мерзостный обряд, как будет объяснено далее («Ключ к Черной магии»).

Нам нечего сказать здесь о Вызывании с помощью звездообразного иантакля и освященных благовоний: эти секреты принадлежат к Высшей и Божественной Магии, и наука, из которой они проистекают, навсегда останется для колдуна «мертвой буквой».

Наука же мага тьмы совершенно иная. В его ведении — вызывание духов хаоса и бессознательной извращенности; сексуальные отклонения и слепое развертывание этой разрушающей, губительной силы, которая, уплотняя незримое, придает химерам своего бреда роковую объективность; в его ведении — вампиризм и унизительные метаморфозы, которые постепенно заимствуют свою астральную форму у низших видов животных; в его ведении — неназываемое сладострастие инкубических сношений.

Таковы деяния, свойственные черному магу и поистине достойные его. О последних мы еще ничего не говорили и хотим теперь сказать пару слов.

Инкуб и Суккуб — две призрачные формы обращаемого гермафродита, осмелюсь сказать, с поочередным преобладанием фаллоидных или ктеиморфных черт в зависимости от того, кем является грубое существо, его вызывающее — колдуньей или колдуном.

Называемые эфиалътами в Древней Греции, Инкуб и Суккуб смешались в народном воображении с персонификацией кошмара. В действительности, при дурных сновидениях часто затрагиваются половые органы. Удовольствие, приобретающее тогда все черты страха, отличается приступами, больше напоминающими удушье, нежели судороги. Часто наблюдается совпадение того и другого; это слияние всех противоположностей: страдания и сладострастия, желания и отвращения. Это раздраженная любовь, игра Эроса с чудовищем в качестве партнера, которая становится трагической. Ибо похотливая, часто неясная тень внезапно принимает жуткие очертания.

Временами этот иллюзорный объект является в менее свирепом виде и даже с пригожим обличьем. Его манеры более приятны; даже насилие, которое он оказывает, становится более мягким; короче говоря, он ведет себя вежливо.

В первой главе мы подробно пересказали признания бедной девушки, ставшей жертвой довольно респектабельного инкуба, грубого и порой жестокого в интимных отношениях, но не лишенного хороших манер… В общем, многие молодые девушки удовлетворились бы подобным кавалером, сочтя эту связь вполне возможной, несмотря на ее происхождение. Лелуайе, королевский советник при гражданском и уголовном суде в Анжере, предлагает нам другой пример, который будет принят менее терпимо, за исключением людей со специфическими вкусами: «В стране Приливов жила одна девушка, которая обнаружила, что забеременела от Дьявола. Ее родители призадумались над тем, кто же мог ее обрюхатить, ибо она ненавидела брак и не желала выходить замуж. Они приступили к ней с расспросами… И она призналась, что Дьявол спит с ней каждую ночь в облике красивого молодого человека. Не удовлетворившись ответом дочери, родители договорились с ее горничной, которая ночью впустила их в комнату с факелами. Тогда они увидели в кровати девушки преужасное чудище, лишенное всякого человеческого облика. Чудище даже не собиралось слезать с кровати, и они послали за священником, дабы прогнать его. Наконец, чудище вышло, но с таким превеликим шумом и грохотом, что сожгло мебель, стоявшую в комнате и, выходя, раскрыло крышу и кровлю дома. Три дня спустя, говорит Гектор Боэций, колдунья родила самого гадкого урода, когда-либо рождавшегося в Шотландии, которого удушили повитухи»[346].

Ланкр назвал бы это «роковым обманом»!

За инкубом следует суккуб!.. Послушайте историю, приводимую английским доктором Барнельтом. Речь идет об одном молодом человеке из графства Соммерсет, крепком и здоровом, которого скоротечная чахотка за несколько месяцев привела на порог могилы. Каждую ночь, посещаемый сластолюбивым призраком, он поддавался искушению, несмотря на благоразумные решения, принимаемые и возобновляемые им ежедневно. Наконец, придя в ужас от перспективы неминуемой смерти (поскольку болезнь всё более усугублялась), молодой человек вооружился мужеством и лег в кровать, твердо решив сорвать маску с призрака. В полночь он почувствовал, как юный суккуб скользнул к нему в кровать. С молниеносной быстротой он схватил ночную гостью обеими руками за волосы и громко потребовал принести свет. Когда свет внесли, она сумела из последних сил вырваться, оставив в руках своего любовника два пучка седых волос. Это была безобразная ведьма, жившая по соседству, старая, как Сарра, похищенная Авимелехом![347] И, тем не менее, молодой человек утверждал, что дыхание этого создания — поистине детское, упругость ее тела и, наконец, всё ее существо указывали на девушку двадцати лет, здоровую и сильную… Благодаря каким чарам эта отвратительная старуха смогла придать себе такую внешность? Загадка! Как бы то ни было, вот портрет, нарисованный Герресом, у которого я позаимствовал эту историю: «С пятидесяти лет эта старая женщина слыла ведьмой. Она была худой, сухопарой, согбенной от старости и ходила только на костылях. Ее голос был глухим, торжественным и таинственным, но в то же время притворным. Ее глаза излучали пронизывающий свет, который внушал ужас»[348].