Никого не удивляет тот в общем банальный факт, что все люди разные. На всей земле не найти и двух лиц, которые были бы абсолютно идентичны друг другу. Что тогда говорить о мыслях, чувствах, желаниях, заблуждениях? Не только лицо, но и душа каждого человека есть отдельный и неповторимый мир, и даже некоторое сходство в образе мыслей или манере поведения у многих из нас не отменяет этого принципиального различия… Пусть нас объединяет то, что все мы люди, принадлежим одному биологическому виду, дышим одним воздухом, ходим по одной Земле, видим одни и те же звезды. Но разве это составляет суть того, что есть в нас человеческого? Или все же она – в единственности нашего «Я», в уникальности наших путей в мире?

Почему-то это простое рассуждение, абсолютно ясное применительно к людям, применительно к языкам долгое время казалось, по крайней мере, спорным, если не вовсе ошибочным. Грубо говоря, лингвисты считали, что разными у людей могут быть только лица, а то, что у нас внутри, – у всех все одинаково, так сказать, «универсально». Конечно, проще считать, что все думают и чувствуют, как я. Не надо долго и мучительно пытаться понять ход мыслей другого человека, учиться размышлять над его поступками, становиться на его позицию, раз все мы, в сущности, одинаковы. А различия несущественны, ими можно пренебречь. Можно даже пренебречь данными моего каждодневного общения с людьми, которые свидетельствуют как раз об обратном: все мы – разные.

И только, пожалуй, начиная с В. фон Гумбольдта, лингвистика осмелилась предположить, что разные у нас не только лица. Что, как и люди, разные языки – это отдельные и неповторимые миры мыслей и чувств, желаний и заблуждений. Что, как и в людях, нечто самое важное в языках – именно от этой отдельности и неповторимости. В. фон Гумбольдт увидел, что главные различия между языками – не в их звуковых оболочках и не в разном числе склонений и спряжений, а в тех уникальных конфигурациях смыслов, которые сливаются в каждом языке в свой образ мира, не передаваемый средствами другого языка.

Возьмем, например, известную есенинскую фразу: «Ты жива еще, моя старушка?». Попытаемся перевести ее на английский язык. У нас получится что-то вроде: «Are you still alive, my dear little old woman?» (если буквально: 'моя дорогая маленькая старая женщина')[1]. Насколько точен этот перевод? На первый взгляд, он логически точен, ведь все компоненты смысла, заложенные в русском слове старушка, вроде бы присутствуют: 'дорогая' + 'маленькая'+ 'старая' + 'женщина'. Но сразу возникает вопросы. Почему 'маленькая'? А если эта старушка была высокого роста, ее так нельзя было бы назвать? Почему 'дорогая', а не, скажем, 'милая'? Вообще-то у нас слово дорогой больше принято в общении с налетом официальности и торжественности. Куда делся еще один важный смысл 'к которой я тепло и душевно отношусь', существующий тоже в русском словоупотреблении? А смысл 'родная'? И еще мы забыли про общий, совершенно невыразимый смысл, скорее, даже общую смысловую тональность, «ауру» высказываний подобного типа, рождающих атмосферу особой эмоциональной насыщенности и душевности.

Но, в крайнем случае, непомерную задачу выразить все эти (и еще многие другие) смыслы можно было бы возложить на контекст и интонацию. Дело не в этом. Дело в том, что все эти смыслы, сколько бы их ни было, английский вариант способен передать только расчлененно, аналитически, описательно (сочетанием слов), тогда как в русском они слиты воедино, переданы целостно и нерасчлененно, в одном словесном знаке. И это – не формальное различие, и не простая экономия семантических средств.

Это содержательное различие, которое заключается в том, что для русского языка все эти смыслы нераздельны и как бы предполагают друг друга, вытекают друг из друга: они настолько связаны между собой и соприсутствуют один в другом, что наш язык их не разделяет и не различает. Более того, наш язык счел этот комплекс смыслов настолько важным, что счел нужным формализовать его в специальную, единую для всех подобных случаев типовую модель его выражения и тем самым сделал выражение этого комплекса смыслов облигаторным (обязательным) для всех носителей языка. Попробуйте «вырезать» из значения слова старушка (точнее, из значения суффикса – к-) компонент 'дорогая', оставив при этом, например, 'маленькая'?

Ничего подобного нет в английском варианте. Там носитель языка может свободно заменить dear на nice или sweet, убрать little или old, сохранив при этом dear, и вообще построить любую другую похожую комбинацию смыслов, какую ему угодно. Это довольно рационалистическая модель словесного представления события, которая ничего общего не имеет с неизъяснимым ощущением добра и душевной теплоты, которым веет от русского высказывания. Нажмите три клавиши на рояле одну за другой (как в гамме). А потом нажмите их одновременно (как в аккорде). И то и другое – музыка. Но почувствуйте разницу!

Получается, что в каком-то важном для нас отношении этот перевод совершенно неточен. И точнее ему не стать, потому что именно эти смыслы именно в такой конфигурации и именно таким способом средства английского языка выразить не могут. Получается также, что в русском языке и в английском языке, условно говоря, – две разные старушки. Излагая это модным современным языком, можно сказать, что на одну «реальную» старушку приходится две «виртуальные» старушки, «реальная» старушка» как бы раздваивается на две «виртуальные» старушки.

Но не только лексика каждого языка по-своему «видит» событие. Немало в этом преуспела и грамматика. Вот две похожие русские фразы: Человек стоит в саду и Дом стоит в саду. Ну, стоят себе и стоят, что в этом такого? Для нас – ничего особенного. А вот английский язык «увидел», что человек и дом, оказывается, стоят по-разному (на это обратил внимание Р.А. Будагов в книге «Человек и его язык» [1974]). Так, человек стоит как бы временно и по собственной воле, потому что сам пришел и может уйти когда угодно, а дом стоит постоянно и не сам туда пришел: он стоит потому, что его поставили.

Если я просто констатирую этот факт с помощью формы английского времени Present / Past Indefinite (Simple) Tense, то это все равно: и The man stands in the garden и The house stands in the garden. Но уже в настоящем (прошедшем) продолженном времени Present / Past Continuous Tense, т. е. в значении актуального длительного действия, я смогу сказать только The man is standing in the garden 'Человек [здесь сейчас] стоит в саду' (а потом уйдет), но уже не могу сказать * The house is standing in the garden 'Дом [здесь сейчас] стоит в саду', потому что дом здесь стоит постоянно. Английскому языку, с его известной тягой к определенности и точности, важно грамматически, т. е. облигаторно выразить это тонкое различие, которое нельзя передать по-русски.

А в праиндоевропейском языке на месте нашего стоять в этих случаях вообще бы использовались совершенно разные глаголы, и даже не однокоренные – ведь, вообще говоря, стоит₁ это физическое действие активного субъекта, а стоит₂ – скорее, пассивное состояние субъекта инактивного. Есть и такие языки, в которых именно поэтому для слов человек и дом здесь были бы выбраны разные падежи. И все это – весьма существенные различия в типе представления события в грамматике, весьма разные способы смотреть на мир, воплощенные в языке.

Почему же языки такие разные? Да потому, что они – как люди. Все мы смотрим на одно и то же, но видим при этом – разное. Потому что смотрим – с разных позиций. Эта способность языка смотреть на мир как бы «глазами человека» и называется антропоцентризм. Он-то и обусловливает существенные содержательные различия в лексических и грамматических системах разных языков.