Интересно бы узнать: где они в таких количествах добывают эту коричневую краску? Не производят ли… сами?

В завершение уже не как публицист, а как поэт хотел бы сказать следующее. Недавно – да простит Всевышний мою дерзость! – в который раз подивился и возрадовался Его прозорливости: что ни говорите, а наш Бог таки точно шельму метит!

…В преддверии суда – уже «настоящего» – по телевизору имел счастье лицезреть в деле адвокатов противоборствующих сторон. При всей серьезности и суровости происходящего – уже сам внешний вид дискутантов… высекает искру еле сдерживаемого смеха. Произвольно или случайно, но получилось так, что выступающие за отмену ельцинского Указа, за редким исключением, подобрались какие-то худощавые, если не худосочные, и жилистые. Адвокат Иванов – так тот вообще чем-то напоминает трудягу-дятла!

Защитники же «демократий», добивающие компартию, – тоже как на подбор: крупные, подобревшие и слегка раздобревшие, вальяжно-раскованные, словом – настоящие хозяева жизни. А когда я увидел полулежащего в кресле, умиротворенно посапывающего ихнего адвоката (успешно защищавшего ихнего Чурбанова) Макарова… подумалось, что не так уже и плохи наши дела. Уверен, – при любом исходе – чем чаще будут крупным планом кадрировать его фигуру и усиливать его речевой ряд, тем спокойнее будут чувствовать себя эти «несчастные коммуняки»: значительная часть самых ярых антикоммунистов перейдет на… противоположную Макарову сторону.

Осмелюсь деликатно спросить нынешних хозяев жизни: не рано ли, Панове, начали рубить вишневый сад? «Ради гнездышка грача – не рубите сгоряча… Не рубите».

Но это – песня, из которой, к сожалению, слов не выбросишь, а следовательно, и не изменишь несколько заискивающе просительной интонации. Ибо считаю, что просить, да еще у мелких торгашей… Видите: они, некоторые и «с дальних странствий», уже появлялись в зале суда. Успели! Неужели еще не все продано ими в «этой стране»?!

Так вот: просить у торгашей – сверх, унижения человеческого достоинства. Лично я предпочел бы скорее быть преданным земле полевыми командирами моего самого заклятого врага как солдат, не сдавший своей позиции и не предавший знамени, чем что-то просить у перевертышей.

Это ни в коей мере не касается членов Конституционного Суда, подотчетных лишь одному Богу, сиречь – Закону.

Это касается перевертышей и коммутантов, погрязших, по Св. Писанию, в «тайне беззакония», то есть отступлении. Да еще таких, как некий воитель, который по одному из зарубежных голосов диагностировал КПСС как «раковую опухоль». Должен поставить в известность г-на: такие «диагнозы», распространяемые на миллионы людей, равнозначны самому тяжкому греху, который Космос не прощает. А посему может статься – не приведи Господи! – что – после психиатра – ему понадобится и онколог.

Итак, я еще 26 августа 1991 года подал в отставку по всем параметрам. И – уверен – если бы сему примеру последовали и многие другие, события могли бы пойти по другому руслу. Но – все мы люди, все мы – человеки: кто-то еще надеялся на лучшее, кому-то не хотелось расставаться с депутатским значком и жильем в Москве, иные просто испугались, третьи решили сражаться до конца. Я не осуждаю никого: каждый поступает согласно своим жизненным принципам. И соваться со своим уставом в чужой монастырь по меньшей мере бестактно.

Если чисто по-обывательски идти по линии материальной, то мне, бесспорно, было легче, чем другим, принимать решение: на протяжении двух лет я оплачивал почти половину гостиничного пребывания впустую, поскольку в основном колесил по «горячим точкам», а если выпадали редкие свободные выходные – стремился в Киев.

Московская карьера мне, как украинскому поэту, – тоже противопоказана, посему я отказался от квартиры, которую на первых порах предлагали в первопрестольной. Не принял я и других заманчивых ангажементов, хотя меня, между прочим, упорно «сватали» и на «Литературную газету», и даже на Союз писателей, и на журнал (бывший «Советский Союз»), и на редактора предполагаемой газеты «Красная площадь»…

Почему же, спросите, я не последовал примеру своих земляков-депутатов, которые, учуяв неладное, быстро переориентировались на Украину? Да потому – простите за нескромность – что «воспитание не позволяет».

Я привык – плохо ли, хорошо ли – но честно выполнять порученное дело. Мои амбиции не ласкал пост вице-председателя Палаты Национальностей, на который был избран неожиданно для себя, ибо сие место готовилось другому лицу. Но коль уж так случилось, я счел своим долгом выполнять порученное мне до конца срока, не уклоняясь и от самых опасных предприятий. И – главное – я поверил Вам, Михаил Сергеевич…

Заявление об отставке, как передавали, не нашло поддержки. Да и Рафик Нишанович, которого я уважал и уважаю, просил в это тяжкое время хотя бы номинально присутствовать на заседаниях ВС до съезда. Вот так я, уже внутренне свободный, и «посещал» Кремль.

На одном из них появились Вы, усевшись под красным знаменем. Как обычно, к Вам, за барьер, потянулись ходоки «пошептаться». Кто-то тронул меня за плечо. Один из работников аппарата показал глазами в Вашу сторону: мол, зовет.

Я слишком длительное время не видел своего президента вблизи. Поэтому первое, что меня поразило, – это еле уловимое внешне, но внутренне явственно ощутимое изменение во всем Вашем облике. Всегда подтянута*, пружинистая фактура обмякла. Несмотря на явные усилия держать голову, как всегда, слегка откинутой – взглядом вдаль, – плечи заметно ссутулились.

– Присядь, – сказали Вы с рукопожатием (рука была, как всегда, горячая, но какая-то нетвердая). – Что, Борис, выживем?

Последняя фраза пробилась к сознанию не сразу, поскольку мое внимание загипнотизировали совершенно новые, чуждые черты, появившиеся в Вашем лице. Оно как-то неестественно вытянулось… изменило очертание, и я открыл в нем что-то… ассирийское, что ли?

Очнувшись от поразившего меня открытия, я ответил:

– Выживем-то выживем, Михаил Сергеевич, но надо же собрать Пленум ЦК!

Вы как-то странно заерзали, начали перебирать бумаги. А тут еще Иван Дмитриевич Лаптев, ведший заседание ВС и, как всегда, бдительно наблюдавший за Вашим местопребыванием, начал нервно делать мне знаки: мол, возвращайся к своей кнопке – идет голосование.