В таком раздраженном состоянии она забралась на велосипед и покатила вперед, яростно налегая на педали, как вдруг вскрикнула от ужаса: колечко с аквамарином осталось лежать на камне!
Резким движением девушка развернула велосипед, будто укрощала норовистую лошадь, и проскочила мимо отчаянно сигналившего грузовика, даже этого не заметив. Ее любимое кольцо — подарок родителей ко дню восемнадцатилетия! И как только ее угораздило его забыть!
Мари спрыгнула на землю и побежала к источнику. Под густым сплетением ветвей было уже совсем темно. Девушка протянула руку к камню — ничего! Мари охватила паника, в голову приходили самые абсурдные мысли: она перепутала место, суслик сбросил колечко в воду… Едва не плача от огорчения, девушка обшарила траву вокруг источника, потом запустила руку в ручей, но со дна поднялся ил, и она напрасно елозила пальцами в липкой тине. Между тем окончательно стемнело, и дальнейшие поиски сделались невозможными. Продрогшая, в вымокшей, испачканной одежде, Мари со слезами на глазах повернула обратно в Люр.
Три дня спустя после смерти Гаспара Дюпена Серафен все еще не мог оправиться от потрясения, которое испытал перед трупом своего врага. Кто скосил траву прямо у него под ногами? Кто лишил его возможности отомстить? Ибо, как Дидон Сепюлькр — который не обманывался в душе, хотя старался в это поверить, и Селеста Дормэр — который не заблуждался, он ни минуты не верил в то, что виновник — Патрис. Сколько раз он готов был швырнуть свою трамбовку на груду щебня, вскочить на велосипед и помчаться в Динь, чтобы выложить там все, что знает! Но каждую ночь над ним нависал неумолимый кошмар, намечавший вехами его крестную дорогу. Потому что стоило Серафену уклониться от цели, как страшный призрак вторгался в его сон, стараясь нашептать тайну, которую он ни за что на свете не желал знать.
Между тем день шел на убыль, и к шести часам уже успевало стемнеть. Вернувшись домой, Серафен открыл коробку из-под сахара, вынул долговые расписки и перечеркнул вексель Гаспара Дюпена химическим карандашом. Он думал о Патрисе, вторые сутки находившимся под арестом. О Дидоне Сепюлькре, который готовил к новому сезону свой пресс для отжимания масла. О Селеста Дормэре, который один, в безмолвии ночи, загружал в печь будущий хлеб. Эти люди, причинившие ему неизмеримое, не подлежащее прощению зло, занимали все его мысли, напрочь вытеснив прочие чувства. Отныне он должен был жить только для ненависти. Но что если они не те, кто в свое время истребил его семью? Первое сомнение закралось ему в душу, когда Серафен смотрел на лежащий перед ним труп Гаспара Дюпена. Этой смерти оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить преследующий его гневный призрак, и он находил, что мать возложила на него слишком тяжкое бремя. Однако эти минуты слабости длились недолго и приходили лишь тогда, когда, глядя на чужое тихое счастье, Серафен поддавался искушению жить, как все.
Однажды, глухим октябрьским вечером он, как обычно, поднялся по лестнице, толкнул в темноте рассохшуюся кухонную дверь, зажег свет и увидел сидящую за столом Шармен. От неожиданности он не сразу понял, чем она занята, но в следующее мгновение его взгляд упал на открытую коробку из-под сахара, в которой тускло поблескивали луидоры цвета старого меда. А потом он увидел три разложенных на клеенке расписки и посередине ту, которую перечеркнул химическим карандашом. Несколько минут он и Шармен смотрели друг на друга, ничего не говоря и не двигаясь.
— Я вас не выдам, — наконец произнесла Шармен. — Я не любила отца и теперь знаю, что он вам сделал. — Она указала на разложенные посреди стола бумаги. — Так это он устроил резню в Ля Бюрльер?
— Их было трое, — глухо ответил Серафен. Ноги у него подкосились, и он тяжело опустился на стул, продолжая смотреть ей в лицо.
— Вот, значит, в чем ваша тайна. Вы — мститель. Карающая десница… — Она собрала лежавшие на столе расписки, сложила их, сунула обратно в коробку и захлопнула крышку. — С этой минуты, мы — единое целое и должны держаться друг за друга, как жертвы кораблекрушения. А если вас мучат угрызения совести, знайте, что Патрис будет освобожден завтра.
— Это не он… — пробормотал Серафен.
— Разумеется.
Шармен обошла вокруг стола и наклонилась к уху Серафена.
— Вы оказали нам добрую услугу, — прошептала она. — Еще немного, и отец бы нас разорил.
Он продолжал сидеть, сдвинув колени, уронив на них сжатые кулаки.
— Уходите! — сказал он хрипло. — Я не могу…
— Не можете? — Стоя у него за спиной, она обняла его, упираясь грудью в его плечи со вздувшимися мускулами; ее длинные гибкие руки скользнули к талии и задержались, прежде чем спуститься ниже. — В самом деле? Но я буду приходить снова и снова! Каждый вечер! Пока вы не уступите! — Она резко поднялась и вышла, хлопнув дверью.
Серафен услышал звук запускаемого двигателя, и внезапно его пронзила мысль, что Шармен прочла бумаги, и теперь он оказался в ее власти. А Серафен не мог допустить, чтобы ее желание обратилось в ненависть. Если он хочет добиться поставленной цели и покарать двоих оставшихся в живых убийц, нужно отбросить все навязчивые видения и кошмары, как обрубают пораженные болезнью ветки.
Раз нельзя, чтобы Шармен помешала его намерениям, значит, он должен потакать ей во всем. Лишь такой ценой ему удастся обезопасить ее, сделать своей сообщницей. Нечеловеческим усилием Серафен заставил себя подняться. Он сбежал по лестнице, прошел в сарай, схватил свой велосипед и, вскочив в седло, во весь дух помчался к Понтрадье. Решено: Шармен получит то, чего желает, а он — ее прощение и молчание.
Мари терзалась от ревности: с пяти часов пополудни она жалила ее, словно тысяча раскаленных игл, перехватывая дыхание, отнимая голос, так что девушка едва могла вымолвить «да» или «нет».
Она как раз гладила белье в комнатке позади булочной, когда в дверь просунулась голова старой Триканот.
— Эй, Клоринда! Слыхала новость? Похоже, наша веселая вдова…
Клоринда в это время отвешивала муку с отрубями для сестер из общины Четок.
— Какая? — спросила она.
— Да ты ее знаешь! Та, о которой писали в газетах. Дочка богача Дюпена.
— А-а! — протянула Клоринда.
— Так вот, — продолжала, захлебываясь, Триканот, — смерть отца, да еще при таких трагических обстоятельствах, не мешает этой красотке вовсю вертеть хвостом. Поговаривают, она спуталась с Серафеном.
Клоринда оторвалась от весов.
— Да ты что!
Вот тут у Мари и перехватило горло, будто там застряла целая подушечка, утыканная иголками. Теперь она была готова на все.
В девять часов Селеста Дормэр сиял с гвоздя ружье, взял под мышку сверток с дрожжами и, как обычно, отправился в пекарню. После смерти Гаспара Дюпена он избегал возвращаться домой, пока не рассветет, и, соорудив прямо в пекарне импровизированную постель из мешков с мукой, дремал там в свободные минуты, зажав между коленями ружье.
Что касается Клоринды, в девять часов она, зевая, подсчитывала кассу, ссыпала деньги в старую пастушескую шляпу и поднималась в свою комнату, по привычке, запинаясь о каждую ступеньку. Мари у себя в спальне слышала, как возится за стеной мать, и знала, что через пару минут, наскоро умывшись холодной водой из кувшина, она уляжется в постель — и почти тотчас раздастся умиротворенный храп.
Дождавшись знакомых звуков, Мари тихонько приоткрыла дверь, на цыпочках спустилась по лестнице, прошла по коридору в пристройку, взяла велосипед и, стараясь не шуметь, выбралась из дома.
Девушка мчалась в Пейрюи, чтобы покончить с мучительной неизвестностью — этим бичом всех ревнивцев. Крутя педали, словно одержимая, она за четверть часа преодолела расстояние, отделявшее Пейрюи от Люра.
Вот и маленькая площадь с фонтаном, окруженная домами — богатыми и бедными вперемешку. Каждый день Мари останавливалась здесь, чтобы выгрузить хлеб для монастырской школы. Темные закоулки скрывали начала пустынных улиц, в сараях без дверей дремали тележки с задранными к небу оглоблями. Разнокалиберные окна светящимся пунктиром помечали фасады; сквозь зеленые жалюзи и черные от старости ставни с разболтанными петлями пробивался холодный блеск электричества или ровное мерцание керосиновых ламп, а то колеблющиеся огоньки каганцов отбрасывали тень в глубь пристроек, служивших убежищем для пары коз, и лачуг стариков.