— Так залог же возвращают! — воскликнул Зайцев. — А ногу–то не вернешь!

— Она тебе здесь и не пригодится, — резонно ответил дурачок. Научишься ползать и забудешь. Как я. Ты не веришь, потому что не хочешь остаться. Но это дело поправимое.

— Ты кем себя возомнил? — тихо спросил Алексей. — Отцом народов?

— Маленького народа, — поправил его Мишка и рассеянно добавил: — Пока маленького. И ты нам нужен, чтобы сделать этот народ большим. А то, что кудияровцы ползают, это ничего. Когда человек ползает, он ближе к земле. А тому, кто стоит, лучше видно не тех, кто ходит, а ползающих.

— Слушай, отпусти меня! — взмолился Алексей. — Обещаю, никому не скажу ни слова о вашем погребе. Клянусь! И стройте здесь что хотите: город Солнца или тракторный завод. Был же у вас здесь солдатик, это который сбежал. И никто не пришел и не разорил ваше подземелье. И я не стану. Живите, как хотите.

— А кто тебе сказал, что он сбежал? Здесь он, родимый, — хохотнул Мишка–дурачок, и от этого хохота у Алексея по спине побежали мурашки. — Не понимаешь ты, — серьезно и даже с некоторой досадой продолжил Мишка. Он перелез через распятого Зайцева, огорченно помотал головой и тихо повторил: — Не понимаешь. Ладно, потом поговорим. Время у нас есть.

Мишка собрался было покинуть святилище и пополз к выходу. Зайцев вдруг забеспокоился, с трудом приподнялся и совсем другим голосом, униженно попросил:

— Слушай.., почеши голову. Не могу больше. Блохи заели. Я так скоро сойду с ума.

— Терпи, стояк. Господь терпел и нам велел, — выползая из пещеры, ответил дурачок и затем, явно ерничая, добавил: — О, Господи, велика сила твоего огня. Помилуй мя, раба твоего Михаила.

Оставшись в одиночестве, Зайцев некоторое время лежал без единой мысли в голове. Забегать вперед и думать о своей участи у него не было сил, мучить себя воспоминаниями о такой далекой и ставшей уже нереальной жизни в Москве не хотелось, всерьез обсуждать с собой идиотский проект Мишки–дурачка казалось ему таким же безумием, как и сама идея. Алексею ужасно хотелось забыться, и он уже согласен был на кудияровский поганый самогон, но попросить было не у кого. Ко всему прочему, давящая подземельная тишина стала раздражать его не меньше укусов блох. Почему–то только сейчас Зайцев заметил, что здесь не слышно ни шелеста листьев, ни жужжания насекомых, ни завывания ветра в ветвях деревьев. Это снова напомнило ему второй круг дантова ада: могильное безмолвие, кровососущие твари и никакой надежды когда–нибудь выбраться на поверхность.

«Я уже умер, — без всякой горечи подумал Алексей. — Может быть это произошло давно, на болоте? А кудияровцы — это лишь мыслеформы? Как сказано в древнем буддийском трактате: не бойся их, не ужасайся, не трепещи. Знай, что они воплощение твоего разума. Смирись и возлюби их. Вместе с постижением этого наступит и освобождение».

— Ни черта не наступит! — вслух проговорил Зайцев и вдруг во весь голос закричал: — Самогонки! Дайте мне самогонки! Эй, кто–нибудь!

Глава 6

Зайцеву казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как Мишка покинул святилище. В ожидании посвящения в кудияровцы он едва не свихнулся. Намертво прикрученный к кресту, Алексей способен был лишь биться головой о брус, да ерзать из стороны в сторону бедрами. Из–за невозможности почесаться, все части тела и особенно голова зудели так, будто его поместили в муравейник — блохи словно задались целью пробуравить его черепную коробку и добраться до мозга. К этому добавлялись не менее сильные душевные муки. Зайцев не мог и не хотел смириться с тем, что через какое–то время ему отрубят кисть руки или ноги, но не мог и воспротивиться этому кровожадному ритуалу. Все вместе это было настолько невыносимо, что Алексей снова принялся изо всех сил орать.

В святилище ещё несколько раз заглядывал Пашка. Его бессмысленная изуродованая физиономия медленно выплывала из–за стены, словно ночной кошмар. Кудияровец на минуту застывал в бойцовской позе варана, наводил ужас на и без того распаленного, почти ополоумевшего Зайцева, а затем так же бесшумно исчезал. Но вскоре Пашку позвали. Алексей даже расслышал то ли далекий призывный клекот, то ли эхо окончания слова, и догадался, что скорее всего его охранник уполз пить самогон.

Накричавшись до хрипоты, Зайцев ещё долго кашлял, плакал, ругался и даже молил о спасении христианского бога, в которого никогда не верил. Но здесь, во владениях кудияровского Плутона, мольбы его оставались неуслышанными. И вскоре Алексей почувствовал такую усталость, что его начало покидать сознание. Он стал забываться, но это не было сном. Мыслил Зайцев почти ясно, а то, что ощущал, никак нельзя было назвать реальностью. Его словно бы окутывало темным опиумным дурманом, постепенно он потерял связь с телом, и оно вдруг воспарило под самый потолок, тогда как сам Алексей, то есть, его сознание, оставалось прикованым к кресту. Душа и тело Зайцева будто поменялись местами. Первая томилась в плену, второе же совершенно свободно купалось в эйфории. Эта спасительная метаморфоза вернула Алексею способность размышлять — все, что ему оставалось — и он принялся философствовать на тему очень далекую от подземного плена. Впрочем, размышления его были болезнеными, он не отдавал себе отчета в том, что думает, пока случайно не поймал себя за этим процессом и не посмеялся над полубредовыми рассуждениями. В другое время это нисколько не удивило бы психолога–профессионала, а сейчас он вдруг заинтересовался, кто же все–таки в нем философствует о судьбах человечества, и кто, застав его за этим занятием, высокомерно насмехается над ним. «Понятно, что эти глупые идеи принадлежат мне, — поражаясь, с каким трудом в голове ворочаются мысли, думал Зайцев. — Но потом откуда–то из небытия вынырнул я–второй и смутил меня первого своим присутствием. Это похоже на то, как человек входит в комнату и застает самого себя за непристойным занятием. Или подсматривает за собой в замочную скважину. Но для этого он должен находиться одновременно по обе стороны двери. Стало быть нас все–таки двое. Вот только разобраться бы, who is who, кто есть я рассуждающий и кто подглядывающий, кто смущает, и кто смущается?» «Я и есть первый и второй, — сам ответил Алексей. — Я ловец и дичь, судья и подсудимый, виновник событий и его единственный невольный свидетель… А кудияровец — это тот, кто стоит только по одну сторону двери. Машина без водителя, один в одном лице.»

Неожиданно кто–то прервал его мысли, легко тронув за ногу. Зайцев вздрогнул, открыл глаза и первой его мыслью было: «все, началось». Алексея захлестнуло душным страхом, в панике он резко поднял голову, но увидел не своих мучителей, а ребенка лет двенадцати без каких–либо признаков пола. Дитя совсем не по–кудияровски стояло на четвереньках и с любопытством рассматривало распятого стояка. За ним Зайцев заметил ещё двоих помладше, но таких же чумазых и лохматых. В отличие от взрослых, лица у детей были гладкими и необыкновенно живыми, но даже многолетняя грязь не могла скрыть их бледности. Поразительным было и то, что у детей имелись все конечности, и самый младший из них прекрасно демонстрировал умение пользоваться этим природным инструментом: одной рукой он яростно скреб темечко и затылок, другой — меланхолично ковырял в носу.

— Дяинька, меня Танька прислала, — заговорщицким шепотом сказал старший.

— Чего ей ещё надо? — вновь положив голову на брус, мрачно спросил Алексей.

— Велела тебя развязать, — ответил мальчишка. — А потом к выходу отвести. Только, дяинька…

Спасение пришло так неожиданно, что Зайцев не сразу осознал, о чем говорит мальчишка. За последние несколько часов Алексей настолько свыкся с неизбежностью обращения в кудияровцы, что слово «выход» почти потеряло для него свой первоначальный смысл, и он воспринял его как знакомое, но за ненадобностью забытое буквосочетание. Когда же его озарило, что мальчишки принесли ему волю, Зайцев едва не выломал себе руки из суставов. Он рванулся вверх, вскрикнул от боли и, сжав зубы, простонал: