Но вот и госпиталь. Он увидел людей, толпившихся перед входом, и несколько автобусов и улыбнулся: здесь был кусочек жизни. Но здание госпиталя было разрушено с одного конца, а с другого вся стена испещрена следами осколков, и он слышал запах. Он не мог сказать точно, что это был за запах, но он был связан с запахом разрушенного города и с этой тишиной, страшной и величественной. «Поистине величественной, — подумал он, — как раз подходящее слово».

Тяжело дыша, в каком-то замешательстве, он быстро протолкался к разбитому подъезду госпиталя. Распахнув дверь, он вступил в тяжелый запах смерти и того, что еще сохраняло жизнь. Он искал глазами девушку, обычно сидевшую за столом. Но ее не оказалось. Были только женщины и неряшливые мужчины, торопливо пробегавшие по коридору. Оглядевшись кругом, он направился в кабинет старшей сестры. Никто не обращал на него внимания.

Он открыл дверь и вошел. Какая-то маленькая женщина сидела на месте старшей сестры. Она удивленно подняла на него глаза.

— Простите, — сказал Квейль. Каждое слово болью отдавалось в голове. — Я ищу старшую сестру.

— Инглизи? — спросила женщина.

— Да, — кивнул он.

— Раненый? — Женщина коснулась своего лица и кивком указала на лицо Квейля.

— Да, но не в этом дело. Я ищу Елену Стангу.

Женщина не понимала, — он это видел.

— Елену Стангу, — повторил он, но женщина не понимала.

Он вышел и направился в приемную. Здесь на полу лежали раненые греки. Они лежали и в коридоре, и над ними склонялись женщины, а другие женщины ходили туда и сюда. Они даже не посмотрели на него, когда он проходил мимо.

Елены и здесь не оказалось. Все лица были новые.

Квейль прошел до конца коридора, затем через длинную палату, где тоже лежали раненые и стоял тяжелый запах. Он открыл дверь и увидел грека в белом халате. Грек подошел к нему, коснулся повязок у него на лице и что-то сказал сестре. Та подала ему ножницы, и он начал разрезать повязки. Квейль отстранился.

— Нет! Я ищу тут одного человека! — сказал он сердито.

— Что вы сказали? — спросила сестра по-английски.

— Я ищу… я ищу Елену Стангу. Я ищу ее.

— Не знаю… — сказала девушка, не выказывая никакого интереса.

Он видел, что объясняться бесполезно. Он прошел обратно через палату и вошел в небольшой кабинет рядом с кабинетом старшей сестры. Здесь было несколько девушек, которые скатывали бинты и возились с бутылками.

Она стояла у раковины и мыла руки…

— Елена, — сказал он.

Она обернулась.

— Это я, — сказал он. — Это я.

Он видел ее внезапно побледневшее лицо, а потом только одни широко раскрытые глаза, и она бросилась к нему, бормоча что-то невнятное. Он схватил ее за руки, когда она хотела коснуться его лица, и увидел, что она плачет, потом почувствовал, что и сам он плачет, — он не мог себе представить, что вот он здесь и слышит ее.

— Это ты! Ты ранен? Твое лицо…

И тут он почувствовал ее в своих объятиях, и она рыдала, горько рыдала, страшно рыдала, и у него внутри все оборвалось, и он стал неотъемлемой частью ее плача и нежного запаха, и его плечи тряслись в такт ее рыданиям, и по всему телу разлилось блаженное тепло, и руки его дрожали вместе с ее телом, и голова стала тяжелой… Ибо здесь было все: здесь был и сбитый самолет, и то, как он упал на руки грека, и «инглизи», и Нитралексис, и Деус, и падение, и страсть, и жара, и холод — и все.

Она подняла голову. Он взглянул на нее зрячими глазами и все почувствовал, ему только нужно было ее лицо, чтобы оно сказало ему.

— Твое лицо… — сказала она, протягивая руку и касаясь повязок.

— Не сердись, — сказал он. — Я такой грязный.

— Идем скорей… твое лицо… Ах, Джон…

И она снова заплакала.

— Это ничего, — сказал он. — Ничего, Елена. Все в порядке.

— Мне сказали, что видели, как ты разбился. Вот что мне сказали.

— Правильно. Но я уцелел. И остался жив.

Она смотрела на него не мигая и не отрывая глаз, затем повела его по коридору, в операционную и плакала, когда они шли по коридору, и смотрела на ставшие черными повязки на его лице, а он думал… и чувствовал исходившую от нее теплоту… и не хотел идти с ней в операционную… Он вдруг осознал весь хаос и неразбериху в госпитале, всеобщую суету и беспомощность, неуверенность и совершеннейшую безнадежность, и ему хотелось скорей бежать отсюда…

— Я в полном порядке. Я в полном порядке, — повторял он, когда они вошли.

Врач был в операционной и, не говоря ни слова, взялся за ножницы. Наклонившись над столом, Квейль увидел свое отражение в полированном металле медицинского тазика, и его поразили черные тряпки, окутывавшие почти все его лицо, и щетина, пробивавшаяся между повязками, и распухшая губа, и дикий, безумный взгляд, и иссиня-черный цвет кожи, не прикрытой повязками, и пятна, и ссадины, и грязь на лице. И тут он понял, что лицо у него изодрано в клочья, а сам он и его одежда имеют беспорядочный, дикий вид. Врач разрезал повязки, но они не поддавались, так как присохли к лицу. Сестра принесла тазик с водой и окунула его лицо в воду, чтобы растворить запекшуюся кровь. Он почувствовал боль от холодной воды где-то внутри и в ранах, вздрогнул, и, словно падающий легкий снежок, ощутил руку Елены у себя на затылке. Он слышал, как Елена рассказывала о нем врачу и сестре, а ее пальцы в это время шевелились у него на затылке, как пушок чертополоха на ладони… И ему не хотелось двигаться, но сестра подняла его голову, и он почувствовал, как затвердевший парашютный шелк отделяется от его лица, и ощутил бесформенные очертания своих щек и лба.

— Как ты добрался? Что с тобой было? Мне говорили, что видели, как тебя сбили и самолет упал в расположение итальянцев.

— Мне повезло. Деревья ослабили толчок при падении; и я не был ранен — вот только лицо. Ты помнишь Нитралексиса — грека, с бородой?

— Летчика? Да, помню. Его тоже сбили?

— Нет, он отыскал меня. С ним был крестьянский парень, и мы пошли через Клисуру. Они оба были убиты, когда мы переходили итальянские линии. Не знаю, кто стрелял в нас — греки или итальянцы. Меня подвезли на грузовике, — и вот я здесь.

— Как просто, — сказала Елена. Никогда еще не казалась она такой нежной, отбросившей всякую строгость. — И это все?