Потом они посидели в кафе на пьяцце, пили лимонад со льдом и смотрели на публику, пока не настало время возвращаться. Не считая стоимости платьев, они истратили около двух фунтов, и им казалось, что ведут роскошную и страшно расточительную жизнь. А сколько удовольствий и радости! За это можно было отдать и в два раза больше.

— Я рада, что мы живем наверху, на горе, — сказала Кэти, — хотя я очень люблю спускаться сюда, на пьяццу. Забавно иногда посмотреть на людей. И так приятно потом уйти от них подальше, так и тянет поскорей прочь, прочь с тобой. И это не только потому, что я хочу, чтобы ты принадлежал только мне, хотя ты сам знаешь, какая это для меня радость, а потому что я боюсь.

— Боишься! Чего?

— Людей. Когда я вижу солдат или чиновников, мне всегда становится страшно, не идут ли они, чтобы разлучить нас. Это очень глупо?

— По-моему, ты никак иначе и не можешь чувствовать, я и сам чувствую, что все люди нам враждебны. Но я знаю, что теперь они уже больше не могут вредить нам. Мы были слишком наивны, Кэти, слишком доверчивы. Нам не следовало расставаться в девятьсот четырнадцатом году. В этом наша саибка.

— Но ведь мы не могли остаться здесь, Тони.

— Нет, но мы должны были бы сразу поехать в Вену, ты могла бы спрятать меня в каком-нибудь маленьком отеле, и мы не теряли бы друг друга из виду. Потом, когда ты сделала бы все свои дела, мы вместе уехали бы в Англию. К тому времени, когда началась война, мы бы уже успели вернуться на Эа.

— Но ведь Италия тоже вступила в войну.

— Да, но не сразу. Тогда мы могли бы уехать в Испанию или Америку.

— Как ты думаешь, Тони, будет еще война?

— Я бы очень хотел, чтобы ее не было, но она неизбежна, пока люди не перестанут поклоняться своим ложным богам. Война вовсе не в» природе человека «, как утверждают идиоты, она навязана человеческой природе ложными идеями. Война будет, но еще не скоро.

— О Тони, что мы будем тогда делать?

— Убежим, дорогая. Как только я увижу, что надвигается война такого масштаба, как последняя, мы сломя голову помчимся в самую что ни на есть нейтральную страну, лишь бы там нашелся приют. Но наш утренний завтрак сегодня состоял из одних ужасов, надо придумать к ленчу что-нибудь повкуснее. Законы и война — слишком много в один день.

— Тони, обещай, что ты убьешь меня, прежде чем пойдешь на новую войну!

— Ничего подобного я тебе не обещаю, дорогая.

Я скоро буду слишком стар и малоподвижен, чтобы идти на войну. А кроме того, будущая война обрушится на мирное население — и это дает нам надежду на мир.

Когда они вечером садились обедать, Тони сказал: — Знаешь, Кэти, я бы не отказался распить бутылочку стравеккьо, которым так гордится Баббо, — мы не пили его с нашего первого завтрака, а ведь с тех пор прошло уже несколько чудесных недель. Надо было спросить этого вина вчера вечером, когда мы все сидели вместе и пили по случаю возвращения Филомены. Заказать им, что ли, бутылочку и попросить в конце обеда присоединиться к нам?

— Закажи вина, дорогой, но не приглашай их сегодня.

— Еще какой-нибудь сюрприз?

— Ты не должен задавать вопросов, Тони. Но достань вина — мне тоже хочется выпить.

— Это хорошо. Я так рад, когда ты наслаждаешься благами жизни. Ты не скучаешь без своего австрийского вина?

— Нет, я ни о чем австрийском не скучаю. Да, кроме того, я уже много лет вовсе не пила вина.

— Приятно, что Филомена опять здесь, правда? — сказал Тони, стремясь как можно скорее отогнать дурные воспоминания. — А какая была потрясающая сцена. Тебя когда-нибудь столько поздравляли?

— Я рада, что нашелся хоть один человек, который нас одобряет. Боюсь, что таких немного, Тони.

— А может, и другие одобрили бы, если бы узнали всю нашу историю. Впрочем, какое нам до них дело.

— Но нехорошо, что мы не купили сегодня никакого подарка для Филомены, — сказала Кэти с сожалением. — Как это я не вспомнила.

— Признаюсь тебе, что я на минутку выбежал из музыкального магазина и купил ей шарф, — сказал Тони. — Самый пестрый, какой мог найти. Вот почему я и предложил пригласить их, но ведь мы можем преподнести его завтра утром.

— Ты сам ей преподнеси. Она тебя обожает.

— Мы преподнесем его вместе и хором произнесем речь: «Покорнейше просим вас милостиво принять от нас этот нарядный шарф, Филомена». Давай разучим речь. Начинай: «Покорнейше — просим вас — милостиво — принять…» Да ты не смейся, Кэти, разве только, что ты хочешь, чтобы мы оба засмеялись на слове «милостиво». Ну, давай снова…

Когда они уже довольно долго просидели за послеобеденным кофе, Кэти спросила:

— Тони, который теперь час? — Почти половина десятого.

— Ты был такой хороший и милый, Тони, что позволил мне нести командование, как ты это называешь. Я была не так уж изобретательна по части сюрпризов, но в конце концов самый замечательный ежечасный сюрприз — это быть вместе на этом чудесном острове. Если бы ты стал настаивать, я бы в первую же ночь отдалась тебе, но мне пришлось бы сделать над собой усилие, и это было бы для меня не так радостно, как мне хотелось бы и как это будет теперь.

Подарив мне эти дни и ночи, чтобы я прониклась близостью твоего тела и забыла то, что мне нужно было забыть, ты сделал для меня так много, что во мне словно все перевернулось, и я почувствовала, что я вся твоя; в том состоянии, в каком я была, самые нежные, самые пылкие ласки не могли бы заставить меня почувствовать это сильнее. Достаточно ли я сказала, чтобы выразить тебе мою благодарность?

— Больше, чем достаточно, милая Кэти, больше, чем я заслужил. Мне так легко подчиняться тебе.

— Но больше так не должно быть, — сказала Кэти, — и у меня нет никаких вздорных понятий насчет того, что называется завершением брака. Во всяком случае, сюрприз на сегодняшний вечер состоит в том, что я прошу тебя прийти ко мне в десять часов и взять на себя командование.

— Так, значит, ты?…

— Да, да, я хочу, чтобы ты любил меня так, как любил тогда — давно. Вот почему я говорю тебе — приходи ко мне в комнату, потому что ведь это произошло там, где мы с тобой любили друг друга.

— Ты вполне, вполне уверена, что хочешь этого, Кэти? Ты говоришь это не потому, что у тебя, может быть, какое-то ложное представление, будто мужчина страдает и что это твой долг.

— Нет, милый. Эти три ночи, что я провела рядом с тобой, я так хотела тебя, так хотела, что едва удерживалась, чтобы не соблазнить тебя. Но я хотела почувствовать себя уверенной. Я хотела, чтобы у меня изгладилось всякое чувство горечи.

Она встала и прибавила:

— Приходи, когда часы начнут бить десять, как только услышишь первый удар. Я буду ждать тебя.

Куранты на башне еще вызванивали последнюю четверть, когда Тони тихонько отворил дверь к Кэти.

Вся комната была пронизана бледным голубоватым светом — так вот для чего ей нужен был непременно голубой шелковый шарф. Он сел на край кровати и нежно поцеловал Кэти; она смотрела на него с улыбкой — глаза ее были ясны и широко открыты, в них не было ни грусти, ни страха. — Хочешь, я лягу рядом с тобой, моя Кэти?

— О Herz, mein Herz. Помнишь, как я сказала тебе это тогда? Да, я хочу, чтобы ты лег рядом со мной.

Он обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, а потом тихонько положил руку ей на грудь, чтобы она почувствовала ее жар на своем теле.

— Ты, правда, хочешь, Кэти, радость моя? Может быть, еще подождать…

— Нет, нет, я хочу теперь, сейчас.

Он прижал ее к себе бережно и нежно и почувствовал, как трепетно льнет к нему ее ослабевшее тело.

Потом Тони заснул и ничего не помнил, пока не почувствовал на своем лице дыхания Кэти. Она прильнула щекой к его щеке, и он услышал, как она сказала:

— Любовь моя, радость моя, тебе пора идти к себе. Уже давно рассвело, и через несколько минут придет Мария и принесет наш завтрак.

Но как можно было сразу расстаться с Кэти, которая лежала рядом, облокотясь на подушку, и глядела ему в глаза? Тонн привлек ее к себе и прошептал: