– Как в бочку? – удивился Перец.

– Видишь ли, был у Петьки целый автопарк. А вот никакого приложения к автопарку у Петьки не было. Ни саней, ни телег, никакой другой транспортёжки. Была молочная бочка, он воду в ней возил в баню с реки. Вот мы воду из бочки вылили и привязали за трактором. Весь мой лагерь как раз в эту бочку влез.

Соловей ещё раз взглянул наверх, на хребет, возвышавшийся над морем до небес.

– Кстати, если кого интересует, мы на «Беларуси» туда залезли. Опять я пожалел, что фотоаппарата у меня нет. Никогда б не подумал – горы такие, крутизна, камни – и стоит посреди этого трактор «Беларусь», приехавший туда своим ходом.

– Ну и что, поймали вы баранов в конце концов? – поинтересовался для проформы Вадим. Хотя ответ был и так более чем очевиден.

– Да ничем хорошим это не кончилось. Всё так и продолжалось, в феерическом бардаке. Ещё два раза ездили. Один раз Татарчук с обрыва сверзился. Вот где-то здесь, с этих обрывов.

Все с недоумением оглядели вздымавшиеся вокруг каменные стены.

– Да он вроде жив, Татарчук-то, – осторожно сказал Василич.

– Конечно, жив, – раздражённо махнул головой Соловей, словно бы недовольный таким поворотом дела. – Что ему станется. Дерево он и есть дерево. Идиот конченый. Пролетел метров пятнадцать, приклад у карабина сломал, а самому хоть бы хны. Полдня внизу побродил, потом нашёл подъём наверх, выбрался. Говорит: «Голова трохи болит». Ну я решил, что приключений на тот заезд достаточно, и свернул работу.

Другой же раз забросились весной. Стали устанавливать сетяное ограждение – а в него медведи лезут. Штуки четыре поймали. И ведь выпутать их просто так невозможно. Пристрелишь, а потом ножами режешь и по кускам из сети извлекаешь. В этом месте мы точку и поставили.

Все выпили ещё по одной.

– И на хрена мы всем этим делом занимаемся? – философски закончил эту историю Соловей. – Нет, Василич, я знаю, что ты сейчас скажешь – из-за денег. Думаю я, что те же деньги, что на этом берегу мы зарабатываем, каждый из нас мог бы на материке поднимать. Воровали бы что-нибудь, строительством занимались или законы бы изучили, а потом жуликов отмазывали. Не знаю я, но вот как снег сходить начинает, свербит что-то – хочу в море выйти и двигать к каким-нибудь дальним горам по морю. Лучше всего – к таким горам, которые ещё никто никогда не видел. Думаю, что каждый пацан должен был мечтать стать моряком или охотником. Другое дело – стал ли. Ну а если не стал – повезло ему, значит…

Медведи

Шаркет продолжал тарахтеть вдоль скалистой стены Охотского берега. Завеса тумана поднялась и растаяла на солнце. Стоял почти полный штиль. «Вот и обещанные семь-двенадцать метров в секунду, – думал Вадим. – Правда, Город уже в сотне километров от нас и отгорожен каменным волноломом полуострова. Может, там и дует, как обещали. А может – нет…» Серые руины скал то отступали, открывая потаённые бухточки и заливы, то снова выдвигались вперёд, становясь бастионами и башнями суши в солёной жидкой оболочке планеты.

Далеко за этими скалами ослепительно белым миром сияла снежная страна приморских хребтов.

– Только к августу снег стает, – сказал Василич, поймав взгляд Вадима.

– А повыше, скажем на горе Эгуйя, и до следующего снега долежит, – заметил Соловей.

– Я таких мест и не знаю, – хмыкнул Василич. – Это вы, охотники, шлёндраете где попало, мы же, моряки, не уходим никуда дальше места, где в тапочках ходить можно.

– Потому там, где в тапочках ходить можно, у нас на побережье и украдено всё до последнего гвоздя, – парировал Соловей.

– Гляди, медведь, – ткнул пальцем в скалу матрос Степан. – И как это он туда забрался?

Действительно, на узенькой полочке, словно врезанной долотом в сплошную каменную стену, лежал сгусток чёрно-бурого цвета. Неожиданно сгусток шевельнулся, и из его середины показалась широкая голова с двумя ушами-варежками.

– Будто положил его кто туда, – словно поймав мысль Вадима, сказал Василич. – Вот так иногда идёшь вдоль стенки, видишь медведя в каком-нибудь таком месте, куда, кажется, только на крыльях можно добраться, и думаешь: и как ты туда попал, гнида?

Вадим уже понял, что слово «гнида», так же как «педераст» и простонародный термин для определения гулящей женщины, не имело в устах морских людей какого-либо эмоционального оттенка, а употреблялось просто как смысловая связка в предложениях.

– На охоте занятно, – хмыкнул Соловей. – Иногда найдёшь в таком месте зверя – понимаешь: стрельнуть ты его там стрельнешь, а вот достать – точно не достанешь. Прикидываешь, где он наверх пойти может, там приезжего охотника оставляешь, а сам потихоньку начинаешь камешки спускать по щели. Медведь смешной, он голову подымет раз, потом два, а потом решает: а ну его на фиг здесь лежать, где камни со склона сыплются! И потихоньку так начинает уходить по щели. Тут главное – его обратно пулей не сбить.

– Можно подумать, вы их без клиентов не стреляете, – ворчливо заметил матрос Степан.

– А зачем они нам нужны – без клиентов-то? – удивился Соловей. – Приезжает американец, или немец, или там болгарин какой – за охоту деньги платит. А сам его убьёшь, скотину безрогую, и дальше что? Мясо есть нельзя: вонючее и заразное, шкура никому не нужна, желчь ещё надо ухитриться продать, череп… Ну большой череп всегда в цене. И то только потому, что его клиентам загнать можно. Они, видишь ли, в своём мире, мире великих охотников, привыкли черепами меряться. Вот убьёт клиент медведя – всё вроде хорошо, а череп не того… Мелкий, в общем. Тут отводишь его в сторону и говоришь: у меня в сарае ещё один лежит, не совсем, стало быть, нужный. При удачном раскладе до штуки баксов можно получить.

Кстати, тем летом я здоровенный череп добыл – заштормовал на Солёном озере. У нас ведь как – идёшь вдоль берега на моторке, видишь – ветер, волна начинает подниматься. Тогда прикидываешь ближайшую бухточку, куда можно забиться, чтобы волну переждать. Вытаскиваешь лодку на берег и сидишь под ней. День, два, неделю – сколько понадобится. С морем мы не шутим.

– Ну вот, сижу я под лодкой, – продолжал Соловей, – и слышу – кто-то по борту скребётся. Подошёл – было понятно, что медведь: по гальке когтями стучит характерно, а потом вдруг меня стал выковыривать. Рыло под лодку засунет да как рыкнет! Меня прямо чуть воздухом из-под неё не выдуло.

– И стрелял бы прямо в это рыло, – хмыкнул Василич.

– Ну и привёл бы череп в состояние, непригодное к реализации, – хмыкнул в ответ Соловей. – Я по рылу сразу понял: меньше чем пятьсот баксов оно стоить не может. Мишка лодку потряс-потряс, да и начал с другого бока заходить, чтобы её половчее перевернуть. При этом отдалился метров на семь, так что я ему спокойно в сердце с винта приварил. Отбежал он метров пятьдесят и помер.

– А чего это он тебя из-под лодки выковыривать начал? – задал вопрос Василич.

– Чёрт его знает. Жрать хотел, наверное. Они тут сейчас совсем божий страх перед белым человеком потеряли. Развелось их несчитано. Никто их, кроме иностранцев, не стреляет, ибо больше никому они не нужны. А иностранцев тех у нас – человек пятьдесят-семьдесят пройдёт через область, и баста… Раньше бумага на медведя стоила семьдесят рублей. А сейчас – три тысячи. Кто ж будет такие деньги платить за сомнительное развлечение эту тварь из винта шлёпнуть? Поняли медведи, что им от человека, считай, ничего не угрожает, и давай творить что хотят. Умные они всё-таки. Ну как люди почти. И ещё их с людьми роднит то, что они такие же сволочи. И мясо их жрать нельзя, – философски закончил Соловей своё эссе о медведях.

Снежные бараны, орочи и внук австрийского пулемётчика

– А правда, что Ванька Кибер тоже создал себе национальное хозяйство? – с деланым безразличием спросил Соловья Василич.

– Национальное хозяйство Ваньке начал создавать его дед, пленный австрийский пулемётчик Фридрих Кибер, – проговорил Соловей, всё так же рассматривая в бинокль береговую линию.