В груди Владимира Ефимовича стала расти и набирать силу лютая ненависть. Он сам был тираном и потому тиранию ненавидел.
Однако на замечание Рощинского Ройтс не отреагировал. Громко, не таясь, он стал доказывать Пуглову, что мешку с деньгами самое место в доме, и вообще нечего разводить лясы с человеком, который сам по уши замаран кровью.
Лицо Рощинского все более приобретало кирпичный оттенок, а под глазами набухали кроваво-водянистые мешки. Его надпочечники явно не справлялись с работой.
— Стоп, закрой, фраер, свою фрамугу! — Рощинский резко стукнул ладонью по столу. В кладовке истошно взвыл Форд. — Хватит мне давить на психику, у меня вы ничего не оставите.
У Ройтса от такого меморандума нос и губы покрылись желтовато-пепельным налетом. Он сделал шаг в сторону Рощинского, но его остановил Пуглов.
— Игорь, не спеши, сейчас разберемся, — и к Рощинскому: — Владимир Ефимович, вы берете нас за гланды. Мы сегодня провернули такое дело, какое удается раз в сто лет, и только случайность привела нас к вам. Надеюсь, я ясно выражаюсь? День, от силы два понадобятся, чтобы перенести бабки в другое место. Сейчас же у нас нет другого варианта, а у вас нет оснований так нас кидать…
Крикнув «один момент», Ройтс выскочил за дверь. На лицо Пуглова легла легкая нерешительность, но, видимо, поняв, куда отправился приятель, продолжал:
— Между прочим, когда вам понадобилась моя помощь, я не стал торговаться. И что вы имеете в виду, когда говорите, что один спозаранку заявляется к вам и с ножом в руках?
— Или ты, Алик, темнишь или наивничаешь. Ты хочешь сказать, что не знаешь о том, как твой Таракан приходил ко мне и угрозами пытался что-то из меня вытянуть? Слава Богу, Форд ему чуть яйца не откусил, а так бы…
— Век свободы не видать, я об этом ничего не знаю….
Стукнула дверь, и в комнату, пятясь, вошел Ройтс, таща за собой мешок с деньгами. По-видимому, последние слова Рощинского дошли и до его ушей — он сказал:
— Я хотел от тебя получить то, что ты за свою барсучью жизнь наворовал у государства.
К нему больше не обращались на «вы» и это, как ни странно, больно его укололо. Он сидел грузным бонзой и на лицо его наползала опасная тень.
— А ты что, дешевизна, меня за руку держал? Я всю жизнь комбинировал, играл по крупному, ломал голову и, в отличие от тебя, не глотничал. Ты же, сухотка, берешь мышцей и страхом, а я — головой. И не я пришел к тебе, а ты, как гаденыш, приполз ко мне…И если уж на то пошло, взял я у государства, государству и возвращу…
— Подумаешь, целка после семи абортов! Тоже мне цаца с жидовской требухой.
— Игорь, заткнись! — Пуглов понимал, что план его ломается.
А Таракану не терпелось, наконец, высыпать содержимое мешка на пол и немедленно приступить к дележу добычи. Но ему мешали, и это вызвало в нем звериную ярость.
— Да что ты берешь его в голову! — рассупонился Ройтс. — Если мы с тобой, Алик, пошли ва-банк, давай будем последовательными.
— Что ты имеешь в виду? — Пуглов начал теряться, его раздражали оба — и Ройтс и хозяин дома.
— Не хочет этот гамбургер играть в наши игры, что ж, тем хуже для него. Я тебе давно говорил, что этот баклан оправляется на золотом унитазе. А зачем ему металл? Вот и поменяемся: мы ему часть этих бабок, он нам — свой золотой резерв. Только надо этого Буратинку как следует потрясти, — Ройтс сплюнул на пол, рядом с ногой Рощинского.
— Трясите, сукины дети! Маргофоньте, если не боитесь Бога, — голос Рощинского звучал зловеще. Лицо покрылось пепельной бледностью, лоб разгладился, а губы сжались в змеиные жгутики. — Только ты, Игорь, сначала подойди ко мне, и я шепну тебе на ухо, где все искать….Только учти, такому археологу, как ты, и золотая кровать не поможет, — обе руки Толстяка покоились на коленях под столом.
Ройтс выскочил в коридор, открылась дверь в кладовку, раздался рык Форда, за ним — выстрел, второй…
Пепельный цвет на лице Рощинского стал превращаться в лунную безликость.
Ройтс из коридора прошел на кухню и оттуда вернулся с электрическим утюгом. Он выдернул из него шнур и сделал петлю.
— Сейчас я его…
Пуглов не успел протянуть руку, чтобы сдержать порыв Таракана, как тот уже оказался рядом со стулом, на котором непоколебимо восседал Рощинский.
— Если в прошлый раз я не пощекотал тебя ножичком, то сейчас ты от меня не уйдешь…
Но когда оставались считанные сантиметры и должен был произойти ритуал приношения жертвы, стол вдруг взлетел в воздух. Вернее, взлетело то, что секунду назад было столом. Картечь из правого ствола «франкота» разнесла в щепки старый мореный дуб, некогда бюргерской мебели. Растерзанные выстрелом волокна хлопчатобумажной скатерти, словно тополиный пух, летали по комнате. Облако синего, пахнущего порохом дыма, плавало под потолком.
— К стене! — с одышкой проговорил Рощинский. — Я вас, сволочей, научу любить свободу, — он поднялся со стула и, пятясь, отошел к окну. В кладовке на его голос откликнулся недобитый Форд. Это было такое страдальческое стенание, что даже у Пуглова что-то зашлось в груди.
От неожиданности происходящего Альфонс решился дара речи, а Ройтс, как подкошенный, рухнул на пол.
— К стене! — повторил, не повышая голоса, Рощинский. Обрез в его руках всеми тремя стволами обнюхал воздух.
Инстинкт самосохранения подсказал Пуглову: «Брось все и беги отсюда!» Ни малейших иллюзий у него уже не было.
— Ваша взяла, Владимир Ефимович! — выбросил последний козырь Альфонс. — Оставляем деньги у вас и разойдемся по-хорошему. И никаких претензий друг к другу…
Пуглов ждал ответа. Таракан приподнялся на одно колено, его бил неудержимый озноб.
Рощинский подошел к телефону и с аппаратом вернулся и уселся на стул.
— Мне понадобилось почти сорок лет, чтобы понять, что иду не по той дорожке. В какой-то мере вы оба стали той соломинкой, которая перебила верблюду хребет, — Рощинский сделал паузу, он волновался и устал. — Но я вам обещаю, что вы никуда отсюда не уйдете и я собственноручно сдам вас милиции. Под расписку…
Он повернул к себе номеронабиратель и, почти не глядя, стал набирать цифры. При этом приклад «франкота» он упер в живот и стволы, тремя змеиными норками, направил в сторону гостей. Услышав в трубке отклик, он заговорил:
— Аня, прошу тебя, соберись и слушай, — голос Толстяка звучал спокойно и даже буднично. — У меня тут шантрапа решила устроить презентацию с банковской выручкой…Да нет, какие там бандиты…Пуглов с Ройтсом хотят вытрясти из меня душу. Подожди, это еще не все…То, что у тебя, передай в Фонд помощи детям погибших в Чечне. Оформи все как полагается, но только в присутствии нотариуса и работника прокуратуры. Какую-то часть обязательно оставь себе, это вам с Татьяной на жизнь. Там хватит и про черный день. Не спорь и не плачь, я еще не умер. А сейчас набери 02 и пошли по моему адресу омоновцев. Скажи вооруженный грабеж…И позвони в «скорую», я думаю, она в любом случае пригодится…
Он замолчал, вытащил из кармана валидол и принял под язык таблетку.
— Если со мной что-нибудь случится, никаких памятников не ставь. Я хочу лежать в земле налегке. Ты поняла? — Рощинский опустил руку, в которой была зажата трубка, и она выпала из ослабевших пальцев.
— Я думаю, повторять сказанное нет смысла? — обратился он к Пуглову.
Бледность на лице Ройтса приобрела кафельный оттенок. Альфонс наоборот — покрылся пунцовыми пятнами.
— Слышь, носорог, на тебя ляжет организация убийства Симчика, — сказал Ройтс. — И поверь, каплун, это всплывет сразу же, как только мы переступим порог следственного изолятора.
— Я за это отвечу, — внятно отреагировал Рощинский.
— И Бонвивана с Ножичком тоже пристегнут…
— Это тоже моя проблема.
Ройтс, не таясь, сказал Пуглову: «Рвем отсюда в разные стороны, — Таракан рукавом смахнул со щеки капли пота. — На счет „три“ — разбегаемся…»
Ройтс отвел руку назад и нащупал под курткой рукоятку «Марголина». Он понимал: другого аргумента у них нет.