«Уже две недели, как поезда тут не ходят, а один за другим терпят аварии. И теперь я должен сидеть в жалкой избушке и заботиться об охране железной дороги от бандитов… Страшно смотреть на местность: всюду остатки взорванных поездов. Русские установили какие-то адские мины, взрывающиеся, когда им заблагорассудится…»
Шмель Мукагов и Устим Гутыря уже могли составить отчет о своей работе. Детализации в отчете требовали и Шаблий и Веденский. Их интересовали не только результаты, но и то, как ставились мины, на какую глубину, как маскировали их, как действовали группы прикрытия минеров и так далее. Над передачей отчета радист потел три часа. Он принял также радиограмму, адресованную всем партизанским отрядам. Это был ответ на листовку, содержание которой Мукагов передал, когда еще был в партизанском соединении Артемовича.
«Немцы разбрасывают для партизан листовки за подписью «командующего армией прорыва», из которых видно, что они имеют намерение заслать в партизанские отряды лазутчиков под видом командиров от руководящих органов партизанского движения с целью возглавить «поход на Берлин». Для этого рекомендуют партизанам весну и лето использовать для отдыха, сбора оружия… Разъясняем: эти листовки явно провокационны, направлены на подрыв партизанского движения».
С холма, на котором поздно вечером остановились бойцы отряда Мукагова и Гутыри, виднелось село, растянувшееся цепочкой хаток на несколько километров. В этом селе родились родители Семена Кондратьевича Шаблия, учился последние три года Андрей Стоколос, живет Софья Шаблий, бабушка Андрея, о которой Мукагов узнал еще на заставе.
Шмель Мукагов и несколько бойцов двинулись к крайней хате, в которой, по рассказам Андрея, должен был жить дядька Филипп, участник Октябрьской революции.
Этих «агентурных» данных о Филиппе, считал Мукагов, достаточно, чтобы после многих месяцев оккупации безбоязненно постучаться в окно крайней хаты, словно специально стоявшей на отшибе, как дозорный партизан, поджидающий прихода своих.
— Добрый вечер, дядя Филипп! — поздоровался Мукагов. — Ты «Аврору» знаешь? И броневик, который и сейчас стоит на Финляндском вокзале?..
— Свои! Побей меня гром, свои! Разве ж такое придет на ум спросить вражьей морде? А не с вами Андрей, хлопцы? А может, Павлусь Оберемок или Игнат Тернистый?.. Это все мои юные братья по революции. Лично учил их по приказу самого главного пограничника Шаблия! — радовался Филипп, несколько преувеличивая относительно приказа Семена Кондратьевича. — Партизаны вы или разведка нашей армии?
— Мы те, что с неба спускаются.
— А-а! Архангелы божьи.
— Архангелы генерала Шаблия, — уточнил Шмель.
— Тогда что ж… — голос старого Филиппа задрожал. — Сообщаю вам три известия. Фашисты, ихний палач, какой-то там фюрер, замучил нашу славную Софью Шаблий, а Вадим Перелетный… вылупился же такой выродок в нашем селе!
— Вот гады! — выругался, не выдержав, кто-то из бойцов.
— А третья новость — на допрос был привезен из тюрьмы пленный капитан Рубенис. И как его ни мучили в лагере, в тюрьме, нашел в себе силы латыш этот — бежал ночью от фашистов.
— А зачем фашисты привезли сюда Рубениса? — спросил Шмель, волнуясь: слишком уж похож «капитан Рубенис» на комиссара Артура Рубена.
— Да все из-за сабли, которую немцы искали у Софьи. Славу нашего села им захотелось выкрасть. Ну не на тех напали, господа германцы! — погрозил кулаком дядька Филипп.
— Не нашли саблю? — Мукагов затаил дыхание.
— Не сказала им Софья. Крикнула напоследок людям: «Это они меня за Сталинград!»
— А где сейчас Таня?
— Пока не забрали доктора Мироновича в киевское гестапо, у него жила. А сейчас одна в хате Софьи, картины бережет.
— За что арестовали доктора?
— Кто-то донес на него, будто какие-то связи с Киевским подпольным горкомом партии имеет. Забрали такого человека! Не побоялся вооруженных эсэсовцев, которые мучили Софью и Таню, выхватил раненую девушку из-под ног самого палача. Бояться они таких людей, вот и арестовали.
— Вы проводите нас до хаты Шаблий? — спросил Мукагов.
— Проведу, может, отомстите за нашу Софью. Эх, раньше бы вам сюда да уговорить Софью уйти из села.
— Уговаривал еще в сорок первом Семен Кондратьевич, отказалась эвакуироваться, — припомнил Шмель. — Что сейчас говорить о том…
— Оно-то так. Если бы все поехали, где бы наши там, за Уралом, для нас всех хлеба набрали? Ну хватит о политике! Я мигом вернусь.
Через минуту он, одетый в полушубок, вышел. На голове шапка, уши которой торчали в разные стороны.
— Видно, не служил ты, дядюшка, у нашего старшины Колотухи, — заметил Шмель, взглянув на эту шапку.
— Видали мы и не таких старшин! Мне нравится так ее носить! — ответил проводник.
Огородами, цепочкой, один за другим пошли следом за ним партизаны.
— Вон там! За дубом хата. Только не сворачивайте к соседнему дому. Там-то и живет отец того Перелетного. Конечно, отец за сына не в ответе, да… Ну я пошел. Что передать Тане?
— Скажите, пришли друзья Андрея с пятой заставы. А поверит вам?
— А как же! Я же первый друг Андрея! — похвалился дядька Филипп.
Проводник пошел, а Шмель и хлопцы остановились у дуба. «Могучий какой!» — подумал Мукагов.
Филипп вернулся не один. С ним шла, прихрамывая, девушка в пушистом платке, в теплом жакете, с узелком в руках.
— Я знала, что вы придете. Поздновато только. Нету уже нашей бабушки Софьи, — сказала девушка и тут же зарыдала, сотрясаясь всем телом.
Все молчали. Шумел лишь ветер в верхушке казацкого дуба — и так тоскливо, будто плакал.
— Я с вами, командир! — наконец вытерла слезы Таня. — Если не возьмете, покончу с собой!..
Последние слова были сказаны почти что шепотом, но с такой решимостью, что человек, знающий цену горю, несчастию и смерти, не мог не поверить. Глубокая рана, которую носила в сердце эта красивая семнадцатилетняя девушка, все время кровоточила… Шмель Мукагов решительно отрубил рукой:
— Мы возьмем тебя, Таня!
Бойцы и дядька Филипп пошли тропинкой вниз, а Шмель с Таней на мгновение задержались у дуба.
— Таня, — тихо сказал Шмель, — нас послал сюда Семен Кондратьевич. Мы должны были узнать и о сабле.
— Я видела ее! — горячо сказала Таня. — Видела я саблю. А где она, не знаю… Бабушка не доверила мне этой тайны. А знает о ней только один человек. На третий месяц войны зашел к нам пограничник, тоже друг Андрея…
— Не может быть, чтобы это был Артур Рубен! — нетерпеливо перебил Шмель. — Артур тогда был в Харькове, а потом мы вместе… Подожди, Таня! Этот капитан Рубенис, случаем, не с нашей заставы?
— Да с вашей же! Не даете и договорить… — легко упрекнула Таня.
— Голова кругом идет. Рубен и Рубенис, Перелетный и тип, который сдался в плен в начале войны, тоже с такой фамилией. И еще пограничник, который должен знать о сабле. Говори, кто он?
— Что ж я, виновата, что ваша застава всюду успела на войне?.. Шел в сентябре из Молдавии еще один друг Андрея. Там он прятался у людей, рана у него была глубокая. Он еще и разделся при бабушке Софье, чтобы не подумала, будто он дезертир.
— А имя его, фамилия? — прямо горел Шмель.
— Почему-то не назвал мне. Но он больше с бабушкой говорил. А когда спросили, как его ранило, сказал, что один пошел на немецкий танк. Там у гусеницы и остался, а немцы не вышли добить или подобрать его, им было не до того. Спешили на переправу к Днестру.
— Таня! — взял девушку за плечи Шмель. — Кто бы мог подумать, что можно вернуться с того света! Я тоже был на той дороге. Неужели это наш Терентий? — Он вдруг засмеялся, показав ровные белые зубы. — Теперь можно не сомневаться, тайна казацкой сабли генерала Шаблия в наших руках. Мы знаем, где искать Терентия Живицу!
19
Когда штурмбаннфюрер Вассерман привез Рубена в село под Белую, чтобы выпытать там у него о казацкой сабле, в беспросветную жизнь Артура вдруг проник теплый, ласковый луч — им была украинская золотоволосая девушка, словно вышедшая из латышской сказки. Артур вдруг осознал, что жизнь была, есть и всегда будет, как бы ни силились растоптать, раздавить ее фашисты. Встреча с Таней, короткие взгляды измученных палачами людей, воистину героическая смерть народной художницы Софьи Шаблий — все это влило в истерзанное тело и душу Артура столько сил, энергии, что весь огонь, муки, через которые он прошел в плену, отступили, в сердце зародилась надежда выстоять, победить.