Закурив сигарету, эсэсовец в жилете тихо приговаривал:

— Это ты следователей мог утомить, а нас не удастся! Герр Вассерман далеко, и твой полный и всесильный владыка я!

Он подал знак рукавицей, и палачи с помощью лебедки подняли крюк еще выше.

В камере Рубен тупым взглядом смотрел на котелок, из которого несло гнилой капустой и картофельными очистками. Однако есть что-то нужно, и Артур хлебал теплую бурду.

Он знал, что от его имени и даже с его портретом гестапо заготовило листовку, в которой «бывший партизанский комиссар» якобы раскаивался за свою прошлую связь с партизанами и призывал прекратить бессмысленную борьбу против немцев. Гестаповцы говорили, что эту листовку они еще не сбросили на партизанские леса Украины, Белоруссии, Смоленщины, Ленинградской области и его родной Латвии, надеются, что он все-таки расскажет правду. Но Рубен уверен, что его имя уже проклинают свои люди по обе стороны фронта. Не все, конечно. Генерал Шаблий не поверит немецкой фальшивке. Ну а другие…

Артур тяжело опустился на нары. И представились ему густые еловые леса родной Курземе, ласковые волны Балтийского моря, вставали перед глазами ребята с родной пятой заставы, из партизанского отряда, в котором Рубен дважды был комиссаром…

На следующий день в камеру вместе с дежурным явились два штурмовика и вывели Рубена на плац. Там стоял вахтман Эккариус. К нему приближался Пужай с охапкой прутьев. Он положил их у ног вахтмана и опасливо спросил:

— Мне можно уйти, господин?

— Нет! — бросил Эккариус и стал давать объяснения монотонным голосом: — Это не обыкновенные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево. Гордитесь этим, капитан. Розги гибкие, не ломаются, долго служат.

Рубен знал, что служат эти розги долго, потому что вымочены в крови.

— Рассказал бы лучше все о своем проклятом штабе! — вмешался Пужай.

— А что же я могу знать, если уже столько времени в плену? — процедил сквозь зубы Артур.

В это время перед Эккариусом появился запыхавшийся эсэсовец и подал телеграмму.

Эккариус молча прочитал:

Потом обернулся к пленному:

— Как здорово, что у тебя, капитан, спартанское здоровье. Ты силен, как чемпион Олимпиады в Берлине, которому я аплодировал в тридцать шестом году. Вставай! Сеанс окончен! Ты, капитан, нужен сейчас в другом месте.

Прошла неделя, и Артур Рубен в сопровождении эсэсовцев вошел в хату доктора Мироновича. Кроме хозяина и девушки на кровати, он увидел еще полицейского и штурмбаннфюрера Вассермана. Это было неожиданно. Артур считал, что его перевозят в новую тюрьму, может, даже в Германию. Но чтобы его привели в аккуратную украинскую хату — этого Рубен никак не предвидел. Он сдержанно поздоровался с больной и пожилым мужчиной, стоявшим у кровати.

— Свейке. Здравствуйте.

«Чего от меня хочет этот немец? — думал Рубен, гневными глазами глядя на Вассермана. — Какой еще сюжет выдумал этот живописец смерти?»

Штурмбаннфюрер смотрел на девушку, а рукой показывал на Рубена:

— Этот пограничник заходил к Шаблий?

Девушка не ответила, и Вассерман обратился к пленному:

— Капитан Рубенис… Ты знаешь генерала Шаблия, ты друг Опенкина. Ты должен знать, куда делась сабля тетки генерала!

Только тут Рубен понял, зачем его привезли в это село. О какой-то сабле Андрей рассказывал ему на заставе.

— Раздевайся! — приказал Артуру Вассерман. — До пояса.

Но Артур не сводил взгляда с девушки: бледное, точно мраморное лицо, голова словно в золотой солнечной короне, синие глаза смотрят с печалью, тоскливо. «Сколько же ты выстрадала, бедная! — подумал Артур. — Такая красота — и пытки…»

— Один момент! — выпалил Вассерман. — Вы отрицаете, что встречались, а смотрите друг на друга как старые знакомые.

— Это все легенда, ни с кем я не встречалась, — ответила Таня слабым голосом.

— Капитан Рубенис! Раздеться! — повторил Вассерман приказ.

Артур разделся и грудью повернулся к Вассерману. На его руках были шрамы от ран. Штурмбаннфюрер приказал повернуться спиной к Тане. И между лопатками был рубец, и на плече, да и вся спина в свежих полосах от ореховых розог, в глубоких ранах от крюка Эккариуса.

— Боже милостивый! — не выдержал доктор Миронович. — Сколько ран на теле у человека!..

— Он? Этот пограничник? — свирепым голосом спросил Вассерман у Тани, кивнув на Артура.

— Нет, нет… Никого я не видела у бабушки Софьи!.. Может, в горячке что-то и говорила. Но это все от книг, от писем, от снов. Я правду… — она не договорила, устало откинув голову на край подушки.

— Но вы же посмотрели один на другого, словно уже встречались!

— Я никого не знаю! Не он! Не он! — решительно ответила девушка.

— Не он? — переспросил Вассерман. — Значит, кто-то тут был?

— Господин Вассерман, неужели вы еще не убедились в том, что девушка меня никогда не видела до этого часа?.. Я тут никогда не бывал! — произнес Рубен.

Штурмбаннфюреру очень хотелось, чтобы пленный, с которым ему пришлось столько повозиться, все-таки бывал в этом селе, встречался с Софьей и знал о сабле. Это было бы вознаграждением за его терпение к Рубенису, которого он раздавил бы собственной рукой как воплощение ненавистного духа большевизма, интернационализма, которыми вооружена Красная Армия и даже раненая украинская девчонка, и этот доктор с хитрыми и дерзкими глазами.

Вассерману стало жарко, и он подошел к скамье, на которой стояло ведро с водой.

— В хате тепло, — сказал доктор, глядя на штурмбаннфюрера. — Чугунка маленькая, два совка неперегоревшего шлаку — и пышет как домна в Запорожье.

Но в этих словах Вассерман ощутил что-то подозрительное, вдруг подумал, что вода отравленная, и остановился в нерешительности с кружкой в руке.

— Сюда! — махнул он рукой Мироновичу. — Выпей первым!

Хозяин хаты достал с полки чистую чашку и подал Вассерману, а сам взял у него кружку и набрал воды.

— Господин Вассерман, позвольте мне обработать раны на спине и руках вашего пленного. Я же доктор, а не политик, — вдруг попросил Миронович.

Вассерман выпил воды, обтер губы и ответил:

— Нет! Пока капитан Рубенис не скажет о сабле, никакого лечения! — И к Артуру: — Мы довольно долго создавали вам условия в плену, а результат?

— Важен результат! — ответил Рубен словами Вассермана.

— Так. А ну давай поставим себя на место вашего генерала Шаблия, когда в его руки попадет листовка с показаниями капитана Рубениса.

— Разрешите выпить воды? — спросил после долгой паузы Рубен у своего палача.

Штурмбаннфюрер кивнул головой, Артур пошел к скамье, у которой еще стоял Миронович, и сказал:

— Спасибо, что вы человек! Мне жить, наверно, осталось очень мало, но я рад, что встретил вас и эту девушку.

— Я хотел вам помочь.

— Молчать! Говорите о сабле! Где сабля? — выкрикнул рассвирепевший Вассерман.

Рубен шел медленно. Ему хотелось, чтобы эти несколько шагов превратились в длинные километры, которые преодолеет он без мук, с мыслью, что еще живет на свете и сейчас напьется чистой воды, которая прибавит ему сил, чтобы идти дальше. Куда?.. Снова поведут пытать, снова Эккариус будет применять «зондербехандлюнг». А тут еще угроза, что сбросят с самолета листовки за подписью капитана Рубениса… Что скажут свои, когда прочитают? Поймут ли, что это фальшивка, провокация!

«Провокация! Ложь!» — чуть не выкрикнул Артур и в это мгновение увидел кота, беззаботно гревшегося у чугунки. Артур наклонился и хотел погладить кота, но тот отпрыгнул к Вассерману и стал тереться о его хромовые сапоги с гладенькими голенищами.

— Знает кот, у кого доброе сердце! — заметил доктор Миронович.

Усмехнулся и Вассерман от такой остроты.

— Кот, кети по-латышски, — задумчиво проговорил Артур.

«Живет себе кети!.. А мне жить не хочется. Еще один «зондербехандлюнг» — и я покончу с собой. Перережу себе вены осколком от стекла…» Он выпрямился, и его горький взгляд с угасающими огоньками перехватил Миронович.