— Полк транспортной авиации мы дадим вам позже. Сейчас нет такой возможности. Хотя некоторый транспорт мы подбросим. Что там еще в вашем списке? — Сталин взял со стола бумаги. — А почему не вписаны пушки?

Вопрос был настолько неожиданным, что Шаблий даже растерялся и не нашелся что сказать.

— Обещанного союзниками второго фронта в Европе нет. В Сталинграде нам тяжело. На Северном Кавказе — тоже. Пока что вы, партизаны, — наш второй фронт. Если ваши отряды будут воевать на обоих берегах Днепра, да еще с орудиями, по тылам противника прокатится сильное эхо, — сказал Верховный Главнокомандующий и поднял руку, в которой держал трубку. — Непременно на первый случай получите и дюжину орудий вместе с другим боевым снаряжением.

В гостиницу «Москва», где Семен Кондратьевич жил вот уже неделю (с той поры, как штаб передислоцировался с юга в столицу), он возвратился далеко за полночь.

Сердце его тревожно билось от известий об Андрее. Все-таки нашелся сын в этом огненном вихре войны! И еще из головы не выходили слова Сталина: «Пока что вы, партизаны, — наш второй фронт. Если ваши отряды…»

В воображении Шаблия уже рисовались картины битвы за Харьков и Киев, за Днепр. Он видел участие в этих битвах и партизанских отрядов.

Он закрыл утомленные глаза, попытался заснуть, как вдруг зазвонил телефон. Быстро поднялся, подошел к столу и взял трубку.

— Товарищ Шаблий?

— Да.

— Доброе утро. Куда доставить орудия и снаряды? — спросили на противоположном конце телефонного провода…

После этого приятного звонка Семен Кондратьевич понял, что теперь уже не заснет…

9

Ноябрь сорок второго года был холодным. На безлистых веточках замерзали дождевые капли. Серая и неприветливая, скованная морозом земля. Между ветвями дубов завывает ветер.

Холодно было Терентию Живице и Ивану Оленеву в лесу. Они уже могли остановить несколько машин, промчавшихся по шоссе, но обоим хотелось дождаться более заметной «птицы» на легковой машине или на мотоцикле.

Прошел год, как Иван Оленев стал Лосевым и жил у Надежды Калины, как пришел из Молдавии тяжело раненный двоюродный брат Надежды и друг Ивана по пятой заставе Терентий Живица.

Друзья-пограничники еще прошлой осенью с помощью двух ребят-десятиклассников собрали детекторный приемник.

И протянулась к ним тонюсенькая нить из Москвы, из Саратова, откуда вела передачи радиостанция имени Тараса Шевченко.

Бывшие пограничники не только слушали радио из Москвы и пересказывали потом услышанное надежным людям. Навесив торбы с кукурузным зерном или какой-нибудь крупой, Терентий и Иван то и дело отправлялись в путешествие обменивать продукты на вещи, хотя выменянного товара у них так никто и не видел. И Надежда тоже. Она, правда, догадывалась, что «товар», видимо, стоил того, чтобы ходить за ним, потому что после возвращения настроение у хлопцев всегда было приподнятое.

А ходили они почти за сотню километров от села, на дорогу Киев — Харьков, вблизи которой еще в сентябре сорок первого шли ожесточенные бои между фашистскими военными частями и партизанским отрядом арсенальцев.

Места были памятны Ивану: тут он потерял руку, тут стояли насмерть красноармейцы и чекисты, возглавляемые Шаблием, всего двенадцать человек вышли тут из огня живыми. У края поля были вкопаны и наспех засыпаны длинные глубокие рвы. Из-под земли торчали черепа, кости.

— Сколько же наших людей тут расстреляно! — ужасался Оленев.

Листовок хлопцы не распространяли. Листовки, считали Терентий и Иван, — занятие для школяров. Им же нужно убивать фашистских солдат, офицеров тут, за шестьсот километров от фронта. Потому они и ходили к реке Трубеж, в лес, подступавший с обеих сторон к шоссе. Там у них была спрятана снайперская винтовка, послужившая Оленеву еще на границе.

Они залегали и стреляли в фашистов, ехавших по шоссе.

Оленев бил мотоциклистов без промаха, особенно тех, у которых на груди висели металлические подковы с фосфоресцирующими буквами, светившимися ночью: «Фельджандармерия». Это были эсэсовские патрули, убийцы, головорезы. Всякий раз после выстрела Оленев приговаривал: «Вот именно! Живет еще пятая застава. Это вам за рвы под Барышевкой!..»

— Потри мне руку, затекла, — попросил Иван друга.

Терентий снял рукавицы. Вдали затрещал мотор мотоцикла. Живица схватил бинокль:

— Они. Жандармы!

Терентий заметил в коляске мотоцикла немца в кожаном пальто, из-за его спины торчал штырь-антенна, который гнулся на ветре, словно камышина с распущенным султаном.

— Только не пробей, Ваня, их радиоаппарат!

— Вот именно! Подставляй плечо!

Оленев положил винтовку на плечо друга, который встал на колени, поймал в оптический прицел водителя мотоцикла. Секунда. Вторая… И мотоцикл ткнулся в кювет. Еще выстрел — и неестественно откинулся на спину второй жандарм.

Мотоцикл лежал в кювете и яростно рычал. Терентий оттащил трупы с дороги, а потом выключил двигатель, повел мотоцикл в кустарник. Оленев, положив винтовку на ветку, был наготове. В случае появления еще какого-нибудь транспорта он должен остановить машину, прикрыть Терентия.

Но других машин не было, и пограничники стали рассматривать трофеи. Больше всего их интересовала рация.

— Эту штуковину, Ваня, в мешок! — сказал Живица. — Все бумаги и полевые сумки закопаем.

— А как с этим? — кивнул Оленев на мотоцикл. — Может, поедем?

— Разве что до первого жандарма. Лучше забросаем хворостом, может, весной пригодится нам.

Они закопали убитых, а потом насобирали в лесу кучу ветвей и забросали ими мотоцикл.

— А когда же радио попробуем? — спросил Иван. — Может, оно и не играет.

— Отойдем подальше.

Через час они остановились у небольшого, чудом уцелевшего стога соломы. Посреди поля он был как лодка, затерявшаяся в волнах. Над головою ясные, крупные звезды.

— Холодно. Наверно, мороз градусов пятнадцать, да еще и без снега, — сказал Иван.

— Зато для нас везде дорога — и через болотце, и через речку. Подожди-ка, Ваня. — Терентий услышал в наушниках свист, писк, а потом и какие-то неразборчивые голоса.

Он стал крутить ручку настройки, ибо знал, что переключил рацию на «прием». И вдруг сквозь писк морзянки прозвучал чистый, уверенный голос Москвы: «В последний час…» Они затаили дыхание. Голос этого диктора знали еще со службы на пятой заставе. Сейчас он торжественно-празднично сообщил, что девятнадцатого ноября 1942 года после небывалой в истории войн артиллерийской подготовки войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление на берегах Волги.

— Теперь наших не остановишь! — гордо сказал Живица. Он немного помолчал и спросил: — Как назовем наш отряд?

— Имени пятой заставы! — ответил Оленев не колеблясь.

— Ну и голова ты! — Терентий крепко обнял друга за плечи.

Возвратились они на следующий день под вечер, спрятав новый трофей в лесу. Терентий пошел к крестной матери, а Иван — домой.

К большому удивлению, Оленев увидел на столе чугунок с вареной картошкой, от которой еще шел пар, миску с огурцами и бутылку со странным горлышком, которую встречал у жандармов, подстреленных им на харьковской дороге.

Надя сидела спиной к порогу, ее растрепанные волосы густым снопом лежали на спине. Она обернулась, и Иван заметил на ее шее красные пятна, будто следы чьих-то ногтей. Щеки Нади мокрые, в слезах, а губы дрожат от обиды.

— Ну что, Лосев Иван? Наменял товара?.. — вдруг послышался насмешливый голос. Из горницы вышел, пошатываясь, Вадим Перелетный. — Что же ты смотришь? Ну ударь меня за то, что я попил немного крови из ее шейки.

— Кто же дерется без правой руки? — усмехнулся Оленев. — Несолидно мне драться, господин грос полицай!

— Это точно. Несолидно. Вижу рыцаря. Садись, выпьем! Не бойся. Только чмокнул ее в шею. Змея она у тебя! Ее и втроем не побороть.