Забавные.
Ничего-то они не сделают, побоятся против отца идти... да и Золотые рода поддержат Пиркко. Каждый, небось, уже корону на свою голову примеряет.
Выждут неделю и пойдут свататься.
Пускай себе...
...отец уже перебирает женихов, уверенный, что вновь поступит Пиркко так, как велено ей будет.
...ничего-то он не понимает.
Льется кровь.
Растет сила.
Еще день-другой и полной станет. Тогда не нужны будут Пиркко ни советники, ни мужья. Покорится Север нежной руке ее.
Отец ждал ее в покоях Вилхо.
Изменились они. Исчезли жаровни и меха. Открытые настежь окна зазывали ветер для игры, и он, благодарный, спешил вынести на крыльях своих запахи болезни и смерти.
Ушли столики с лекарствами.
И надоевший бронзовый таз, куда ежедневно собиралась кровь Вилхо... горчила она изрядно. Пиркко, вдохнув полной грудью, улыбнулась: все-таки хорошо, что он умер. Надоел уже...
Отец, заняв кресло Вилхо, разглядывал собственные ногти, желтоватые и грубые.
- Хорошо выглядишь, милая, - он улыбнулся и, поднявшись, обнял Пиркко. Крепко обнял, прижал к себе, дыхнув в лицо перегаром и табаком. Колючая борода щеку царапнула... и платье помялось.
- Я стараюсь, - Пиркко мягко вывернулась из объятий. - О чем ты желал поговорить со мной?
Ерхо Ину прошелся по комнате, поднял флакон с розовой водой, которую так любил кёниг и, понюхав, скривился. Остановившись перед зеркалом - надо будет приказать, чтобы унесли его - он долго перебирал кисточки для лица, гребни и накладки с темными волосами, но все же заговорил:
- Ты ведь понимаешь, милая, что мы должны определиться?
Кувшин с вином стоял там, где обычно - на низком столике для игры в шахматы. И кубки были.
- Мы можем торговаться, тянуть время...
Улыбаться.
И прикосновениями, взглядами, дарить надежду.
Пиркко-птичка успела усвоить правила игры.
- Но как долго? - отец повертел в пальцах баночку с золотой пудрой.
- И что ты решил?
Один кувшин и два бокала.
Вино темно-красное, сладкое...
- Есть трое. Ирку Доно...
...он старше отца. Краснолиц и глаза вечно слезятся. Еще мерзкая привычка губы облизывать. Но род Доно крепко оседлал Птичьи острова, и на зов Ирку откликнутся десятки драконеголовых кораблей...
- ...Тайло Ар.
...тоже немолод. На голове залысины, борода седая, куцая, нос огромен. И Тайло Ар вечно им шмыгал, тер, растирая докрасна... за ним стоит Бештина долина с ее источниками и жирной, черной землей, которая щедро одаривает род Ар живым пшеничным золотом. Но куда более известна конница рода Ар...
- ...и Гайто Оро.
...едва за сорок и собою хорош, вот только пережил двоих жен, а третьей Пиркко становиться не желает. Но сказать отцу... так разве послушает?
Ему важны сотни лучников, которые пойдут за главою рода.
- Мне никто не нравится, - Пиркко самолично наполнила две чаши вином. - Они все...
- Позволят тебе удержать трон.
Ей?
Ей позволят и дальше играть роль послушной жены.
Власть поделят муж и отец. А Пиркко...
Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.
- Девочка моя, - рука Ерхо Ину легла на плечо.
Грубая. Тяжелая.
И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.
- Нет иного пути власть удержать...
...ему так кажется.
...и нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет путь, выбранный Пиркко.
...и никогда не одобрит ее выбор.
...он привык выбирать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко... она не позволит снова продать себя.
- Да, папа, - Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. - Я понимаю... все понимаю.
В его глазах - одобрение.
И облегчение.
- Ты всегда была умной, - наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. - Для женщины.
Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.
Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.
- Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.
Это обещание ничего не стоит.
Но Пиркко кивает, опустив взгляд, она расправляет складки на платье.
И стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.
- Пока никому ничего не обещай, - Ерхо тряхнул головой и повторил. - Отвратительно сладкое... мухи... весна, а уже мухи... жужжит...
Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту, ему одному видимую муху, и покачнулся.
- Громко.
Сунув пальцы под ворот рубахи, он рванул, и ткань затрещала.
- Ты... - лицо отца сделалось красным. И Пиркко смотрела, как в глазах стремительно прорастают алые молнии сосудов. - Ты... что...
Он все еще стоял, могучий Ерхо Ину. Покачивался. Дергал головой. И тер лицо ладонью. Из носа шла кровь, и рука Тридуба была красна.
- Что ты...
- Прости, папа, - Пиркко бросила на пол подушечки, подумала, что следовало бы кресло подвинуть, пусть бы присел, но то было тяжело. Да и ничего страшного, если упадет Ерхо Ину, небось, не покалечится. - Прости, но я не хочу быть той монетой, которой ты за власть платишь.
Тридуба пытался что-то сказать.
Обозвать ее?
Или проклясть?
Но язык больше не слушался его. Да и собственное тело стало чужим, тяжелым. Оно вдруг покачнулось, обмякло, и Ерхо Ину мешком повалился на пол.
- Не бойся, папа, - Пиркко присела рядом и волосы с его лица отвела. - Я тоже тебя люблю. И буду о тебе заботиться. Просто...
В налитых кровью глазах его отражалось белое платье.
И выпуклые камни ее ожерелья.
- ...просто я хочу жить сама. Для себя. Понимаешь?
Он шевелил губами, а по щеке сползала нить слюны. Тридуба не шелохнулся, когда Пиркко перевернула его на спину, но голову оставила на боку и заботливо подложила под нее подушечку. Она обыскала отца и, вытащив из кошеля мятый пергамент со сломанной печатью, нахмурилась:
- Надеюсь, ты не покалечил его снова?
У Ерхо Ину дернулась губа.
- Встреча еще будет... я сама на нее пойду. И мы договоримся.
По глазам сложно было понять, что отец думает.
- Конечно, договоримся, - положив пергамент на колено, Пиркко его расправила. - Он немного обижен, но... разумный ведь человек. Да и... не только на его разум надеюсь. А теперь прости, мне пора.
Она поцеловала отца в холодную щеку и встала.
- Позже тебя найдут.
Белый подол платья скользнул по его лицу.
- ...думаю, где-то через час... или два... я скажу, что ты решил отдохнуть... жаловался, будто голова болит... и никто не удивится.
Ерхо Ину видел ее домашние туфли, расшитые белыми жемчужинами. И ворс ковра, который проминался беззвучно.
- Возраст, - сказала Пиркко, положив ладонь на бронзовую ручку двери. - Волнения... и всем будет очень и очень жаль. Наверное.
Она выскользнула за дверь, оставив Ерхо Ину в тишине.
Горел камин. Из открытых окон тянуло весенней прохладой. И во рту стояла невыносимая винная сладость. Ерхо Ину сделал единственное, что мог: закрыл глаза.
Говорили, что некогда, лет двести тому, а то и триста, если не все четыреста, стоял на Гарьиной пустоши дом о пяти стенах, с красной черепитчатой крышей. И пять труб подымалось из нее. И пять дымов, что день, что ночь, тянулись к небу. Что будто бы в каждой стене дома было по окну, а двери, сколько ни ищи, не сыщешь. И только люди отчаявшиеся, в горе великом пребывавшие, видели ее.
Открывали.
Входили.
И навек оставались в плену пяти стен.