- А здесь, - гость огляделся, - ничего не меняется.
- А чего менять? Все как есть... жизня такая. Будешь? - хозяин постучал здоровой рукой по кувшину. - Или как всегда? Вот не мог я тебя понять, мужик вроде, а пить не умеешь... что за мужик, если пить не умеет?
Он крякнул и попытался встать, но кувшин от неловкого движения выскользнул, упал на пол.
- От оно как, - задумчиво произнес хозяин постоялого двора. И тут же встрепенулся, вспомнив важное. - А говорили, что тебя того...
Он провел ребром ладони по горлу.
- Врали, - ответил гость и, выбрав из стульев более-менее целый, сел. - Дело к тебе есть. Важное.
- Так ить... если важное.
- Слово передать надо... о встрече договориться.
- Кому?
Имя прозвучало.
Хозяин отряхнулся, разом избавляясь от хмельной одури.
- Все не успокоишься, Янгар?
- Да нет, - гость ладонью провел по столешнице, заросшей грязью. - Я-то успокоился. Да вот, не отпускают. Поможешь?
- Постараюсь. Только... слышал небось, что ныне старик не у трона, а за ним стоит? Корону-то дочке отдал, разве ж баба удержит?
- Это смотря какая баба, - Янгар усмехнулся. И хозяин ответил:
- Ну да, оно если так... погоди.
Шатающейся походкой он удалился на второй этаж, где размещались комнаты для постояльцев. Некогда они не пустовали, а ныне, затянутые плесенью и паутиной, заполненные старыми ненужными вещами, были вовсе непригодны для жилья.
Хозяин вернулся со шкатулкой, из которой извлек чернильницу и клок мятого пергамента.
- На от, - он сунул пергамент Янгару. - Напиши свое слово, так оно и верней будет. А то ведь человечишко важный, еще не захочет разговоры говорить.
Он осклабился и сплюнул сквозь зубы.
- А сургуча не найдется? - Янгар примостился на столе да подвинул поближе свечу, подтаявшуюся, покосившуюся набок. Огонек ее кренился, грозя исчезнуть в любой миг, но света Янгару хватило.
- Найдется, отчего ж не найтись...
И хозяин вновь исчез наверху. Пожалуй, среди хлама, его комнаты заполонившего, отыскался бы не только сургуч. Но Янгар уже выбросил из головы эти мысли.
У него оставалось два дня.
Трехцветная кошка вновь скользнула под ноги, заурчала, вцепилась когтями в сапоги.
- Брысь.
Три строки.
И почерк, сколько Янгар ни пытался его выправить, занимаясь с придворным каллиграфом, по-прежнему кривой, неловкий. Буквы он выводит тщательно, но получаются они какие-то скособоченные.
Дописав, Янгар подул на пергамент и поморщился: вновь без клякс не обошлось. Все ж неловкие у него руки. Да ничего, главное, что суть передана верно.
И Тридуба придет.
Палочку сургуча Янгар растопил над свечой, позволяя тягучим каплям стечь на пергамент. И когда пятно подернулось пленкой, приложил Печать.
Теперь Тридуба точно придет.
Хозяин постоялого двора, вновь было задремавший, встрепенулся и уставился осоловелым безумным взглядом на гостя:
- Все, что ль?
- Все, - Янгар сунул пергамент в корявую ладонь. - Отнесешь? Я у тебя пока побуду. На вот...
Золотая монета покатилась по столу да, добравшись до края, упала к великой радости кошки. У той было не так уж много игрушек, и новая вызвала немалый интерес.
- Дурак, - беззлобно сказал хозяин, позевывая. - Ты мне один раз заплатил уже... за все.
Он почесал обрубок руки и пожаловался:
- Все еще ноет... порой от думаю, что зазря ты меня вытаскивал. Дурень. И я дурень... а все кругом умные. Как жить?
- Как-нибудь. И это, Лойсо, загляни на площадь. Послушай, чего про завтра говорят...
- А чего они сказать могут-то? Про бои... ох, была б у меня рука, и я б пошел... разгулялся, - он мечтательно зажмурился.
- Тогда ты точно дурак, - Янгар все же подхватил кошку на руки, и та заурчала, обвисла бессильно. - Там не игра. Там люди умирают.
И нелюди.
Но время еще есть. И выкуп тоже.
Ерхо Ину этого случая не упустит.
Поднявшись по гнилой лестнице, Янгар выбрал из комнат ту, что показалась ему наименее грязной. Он не раздеваясь лег в кровать - из матраца поднялись клубы пыли - и закрыл глаза. Янгхаар Каапо не собирался спать, но все же, утомленный дорогой, он придремал.
Сон его заполнили кольца Великого Полоза, который был столь огромен, что, казалось, способен был опоясать весь земной диск. Голова змея нависала над Янгаром. Но дрогнула пленка третьего века, поползла, открывая черные человеческие глаза.
- Хочешь сказать, что я не прав?
Янгар выдержал тяжелый взгляд.
И прикосновение раздвоенного языка. Подумалось, что если Полоз убьет его во сне, то и наяву Янгар не очнется ото сна. Но отступать Янгар не собирался.
- Твой дар дорог, - в черной чешуе змея зияла прореха. - Но не дороже жизни. Двух жизней, понимаешь?
Кольца обвили ноги.
- Позволь их спасти, - Янгар сжал чешую в ладони, чувствуя, как ребра ее впиваются в кожу. - А потом наказывай меня, как хочешь...
Полоз приоткрыл пасть. И раздалось низкое протяжное шипение.
А потом оно исчезло вместе со сном. И тишину постоялого двора разорвал протяжный траурный рев рогов. Ушел к богам великий кёниг, Вилхо Кольцедаритель. Осиротел Олений город...
...и Янгар, услышав голос глашатая, который проникал сквозь лишенное ставен окно, выругался.
Что теперь будет? Нет, время осталось.
Но сколько?
Глава 45. Удары
Резной гребень скользил по черному покрывалу волос, быстро и бережно. И слабо дрожали руки рабыни, гребень державшей. То и дело бросала она взгляды в огромное зеркало: не скользнет ли тень неудовольствия по лицу хозяйки. Но та, обычно любовавшаяся собой, сегодня словно бы дремала. И рабыня, про себя благодаря богов, вновь и вновь проводила гребнем по гладким, шелковым волосам.
- И что ты там возишься? - спросила кейне, не открывая глаз. Тих был ее голос, но тем и страшен. Никогда нельзя было угадать наперед, похвалит ли Пиркко-птичка за усердие, бросит ли под ноги монетку, или же велит в белую комнату идти.
А то и, коснувшись белоснежными пальчиками плети, сама наказывать возьмется.
Тонкие запястья у кейне. Нежные руки, да сила в них отцовская.
И рабыня, поспешно отложив гребень, взялась за косы.
- Белые ленты не забудь.
Кейне к лицу был белый цвет. Надела она платье из белой шерсти, набросит на плечи белый же плащ, соболями подбитый, и украшения наденет с полупрозрачным лунным камнем, который, поговаривают, только вёльхо-колдуньи и носят.
От подобных мыслей руки задрожали сильнее обычного, и кейне недовольно нахмурилась:
- Ты что, пила?
- Нет, госпожа, - рабыня опустилась на колени. - Простите, госпожа.
- Дыхни.
Точеные ноздри раздулись, и рабыня замерла в ужасе.
- Не пила, - сказала кейне, взявшись за плеть. - Тогда что у тебя с руками твориться?
Синие глаза вспыхнули.
...поговаривали, шепотом, с оглядкой, не смея сами в сказанное верить, что будто бы нравится Пиркко-птичке чужая боль. Пьет она ее, как иные пьют вино. И от вида крови хмелеет. Оттого и ходит смотреть, как рабов порют, оттого и сама не стесняется руки марать.
- П-простите, госпожа, - язык прикипел к нёбу. - Я волнуюсь.
- Отчего?
- Вы так прекрасны... и я... хочу... чтобы ваша прическа... была совершенно.
Синие глаза лишают силы.
- Ты прощена, - холодная ладонь кейне касается щеки. - Поторопись. Меня отец ждет.
Она смежила веки, вот только руку от плети не убрала. И рабыня, вновь благодаря всех богов, поспешила вернуться к прерванному занятию.
Пиркко улыбалась собственным мыслям.
Боятся.
Рабы. И слуги. И даже Советники, которые все ж шипят клубком рассерженных змей, дескать, куда это годится, чтобы Севером женщина правила. За спиной шипят, но глянешь в глаза, и тотчас цепенеют.